В одиннадцать ночи, уже поужинав, они отправляются снова перекусить, прихватив из «Лос-Аргентинос» на Престон-стрит обжаренные на огне ребрышки, которыми лакомятся при лунном свете на лавочке в парке Медоус. Они говорят друг с другом, забавно коверкая язык: она потерявшаяся туристка из Гамбурга, разыскивающая Музей современного искусства, он же мало чем может ей помочь, – ему, краболову из Абердина, непонятна ее необычная интонация. Они словно вернулись в детство. Они прыгают на кровати. По очереди катают друг друга на качелях. Они сплетничают. Побывав на какой-нибудь вечеринке, неизменно заканчивают тем, что отыскивают недостатки у всех гостей, их взаимная симпатия растет во время роста несимпатии к другим. Они восстают против проявлений лицемерия в повседневной жизни. Одно на двоих в них чувство отречения от всяческих тайн. Они должны нормально откликаться на имена, навязанные им остальным миром, использованные в официальных документах и в ходу у государственных бюрократов, но любовь вдохновляет их на создание прозвищ, которые более точно подходят соответствующим источникам их нежности. Кирстен таким образом становится Текл, что на шотландском просторечии означает «здо́ровская», и для Рабиха звучит озорно и наивно, ловко и решительно. Он же тем временем становится Сфуфом, по названию ливанского миндально-манного пирожного с анисом и куркумой, которым он угостил ее в кулинарии на Николсон-стрит – и которое своей сдержанной сладостью и левантийской экзотичностью идеально отвечало ее представлению о бейрутском мальчике с печальными глазами.

Для их второго (после поцелуя в Ботаническом саду) свидания Рабих предложил поужинать в тайском ресторанчике на Хау-стрит. Он приходит туда первым, его проводят к столику возле аквариума, плотно набитого омарами. Она опаздывает на несколько минут, одета очень буднично: старые джинсы и кроссовки, – никакой косметики, очки вместо контактных линз. Разговор начинается неловко. Рабиху кажется, что уже никак нельзя вернуться к той близости, достигнутой ими вместе в прошлый раз. Они словно бы вновь переместились в то время, когда были просто знакомыми. Завели разговор о его матери, об отце, о каких-то им обоим известных книгах и фильмах. Однако он не смеет коснуться ее рук, даром что она держит их в основном на коленях. Представляется естественным, что она могла бы и передумать. И все же, стоит им оказаться на улице, как напряжение спадает. «Не хочешь выпить травяного чаю у меня? – спрашивает она. – Тут недалеко». И они проходят несколько улиц до жилого квартала, поднимаются на последний этаж, где у нее крохотная, но все же прекрасная квартирка, откуда видно море и по всем стенам которой развешаны фотографии, сделанные Кирстен в разных местах Северо-Шотландского нагорья. Рабих успевает заметить в спальне на кровати громадную кучу беспорядочно сваленной одежды.

– Я перемерила почти все, что у меня есть, а потом подумала: «Да черт с ним, – доносится до него ее голос, – все едино!» – Кирстен на кухне заваривает чай. Он заходит туда, берет со стола банку и обращает внимание на то, как странно выглядит написанное слово «ромашка». – Все-то ты подмечаешь, – шутливо и тепло произносит она.

Сказанное воспринимается как своеобразное приглашение, так что он подходит и нежно целует ее. Поцелуй длится долго. Им слышно, как где-то рядом закипает чайник, потом стихает. Рабих гадает, как далеко он может зайти. Он гладит шею Кирстен, ее плечи. Осмеливается ласкающим движением пройтись по ее груди и понапрасну ждет ее реакции. Его правая рука проходит набегом по ее джинсам – очень легко – и оставляет след на бедрах. Он понимает, что сейчас, возможно, дошел до последних пределов допустимого на втором свидании. И все же рискует вновь отправить свою руку на разведку, на сей раз чуть более целеустремленно, ведя ею снизу по джинсам, в такт надавливая ей между ног. Так начинается один из самых эротичных моментов в жизни Рабиха, поскольку Кирстен, ощутив его руку, совсем-совсем слегка подается вперед ей навстречу, а потом еще чуть-чуть. Она открывает глаза и улыбается ему, а он в ответ – ей. «Вот тут», – произносит она, подводя его руку к одному весьма особенному месту рядом с нижней частью «молнии» ее джинсов. Ласка длится еще с минуту или около того, а потом Кирстен опускает руку, берет его за кисть, поднимает руку повыше и упирает ее в пуговицу у себя на поясе. Вместе они расстегивают ей джинсы, и она берет его за руку, дает нырнуть под эластичную ткань своих черных трусиков. Он ощущает тепло Кирстен, а секунду спустя и влажность – доказательство желания и возбуждения.

Страстное влечение поначалу может показаться просто физиологическим феноменом, результатом пробудившихся гормонов и раздраженных нервных окончаний. Но по правде дело тут не в чувствах, а в том, что тебя одобрят и ты наконец покончишь с одиночеством и стыдом.

Ее ширинка распахнута, лица у обоих горят. С точки зрения Рабиха, влечение, эта смесь утешения и возбуждения, накрывает еще и потому, что долгое время подавлялось: Кирстен почти не давала понять, что подобное и в самом деле у нее на уме. Она ведет его в спальню, сбрасывает кучу одежды на пол. На тумбочке у кровати лежит роман Жорж Санд, который она читает и о котором Рабих даже не слышал. Там же лежат и сережки, в рамке стоит фотография Кирстен в форме на фоне начальной школы с матерью.

– У меня не было шанса припрятать все мои тайны, – хмыкает она. – Только не отвлекайся на это.

В небе за окном почти полная луна, шторы открыты. Пока они лежат на кровати обнявшись, он гладит ее волосы и сжимает ее руку. Их улыбки дают понять, что они еще не полностью преодолели стыдливость. Он прерывает едва начавшиеся ласки и спрашивает, когда она впервые поняла, что ей этого хочется. И это не из мелочности и занудства, спрашивает, потому что раскрепощен и благодарен за то, что теперь желания, которые прежде могли показаться непристойными, хищными, свободно заявили о себе и были обоюдно приняты.

– Вообще-то довольно рано, мистер Хан, – говорит она. – Могу я еще чем-то вам помочь?

– Можете, честно говоря.

– Валяйте, интервьюируйте дальше.

– О-кей. Так когда именно вы впервые почувствовали… Что сможете… как вам сказать… ну, что тебе, наверное, надо будет…

– Заняться с тобой сексом?

– Что-то типа того.

– Теперь понимаю, о чем вы, – поддразнивает она. – По правде, это случилось в самый первый раз, когда мы шли к ресторану. Я заметила, как хорошо на тебе сидят джинсы, и не переставала думать об этом все время, пока ты развивал скучную тему про проект, который мы должны сделать… и потом позже, уже ночью, представляла себе, растянувшись на этой самой кровати, на которой мы лежим прямо сейчас, как оно будет добраться до твоего… Словом, о’кей, я тоже сейчас застесняюсь. Так что, может, все идет своим чередом.

То, что вполне приличные на вид люди способны таить в себе неприличные и откровенные фантазии, при этом внешне оставаясь якобы заинтересованными лишь в дружеском трепе, до сих пор поражает Рабиха как какой-то совершенно удивительный и глубоко восхитительный феномен, который немного успокаивает чувство вины по поводу его похотливости. То, что ночные фантазии Кирстен были о нем, в то время как с ним она вела себя сдержанно, и что она теперь так страстно и прямо в этом признается – делает этот день лучшим в жизни Рабиха.

При всех разговорах о сексуальном раскрепощении истина в том, что таинственность и доля стыдливости в половых отношениях остаются такими же, какими были всегда. Мы все еще, как правило, не в силах заявить, что мы хотим сделать, как и с кем. Стыд и подавление влечения – это не только то, что наши предки, застегнутые на все пуговицы религии, прятали в себе по причинам неясным и ненужным: такое отношение к сексу обречено остаться на века, – как раз это и наделяет силой те редкие моменты (их, возможно, набирается лишь несколько в течение всей жизни), когда незнакомый человек приглашает отбросить бдительность и признается, что хочет почти в точности того же, чего вы некогда тайком, мучаясь виной, жаждали сами.