В номере мы обнаружили сломанный компьютер, раковину, не присоединенную к трубам, и работающую плиту, которой нас просили ни в коем случае не пользоваться. «Здоровье и безопасность», – закатив глаза, объяснил нам владелец гостиницы. Но неожиданно там оказались еще два телевизора, метры коричневой ткани под замшу, прикрепленной степлером к стенам и санузел с ванной чуть ли не два метра глубиной. В нее немедленно погрузилась Кристина, поразившись торфяной воде чайного оттенка. Я рухнула на стул. Перед глазами у меня все еще мелькала дорога, точно в кинофильме о путешествиях одуревшего от наркотиков режиссера. Гигантские грузовики «Айрон-Брю», забитые шотландской оранжевой газировкой с привкусом жвачки. Ворон, стоящий в луже на обочине, с мокрыми перьями на лапах и похожим на резец клювом. Автомобильная станция обслуживания «А», автомобильная станция обслуживания «В». Сандвич. Большая кружка отвратительного кофе. Бесконечные мили. Небо, опять небо. Почти авария на каком-то холме из-за моей невнимательности. Автомобильные станции обслуживания «С» и «D». Я растерла заболевшую икру правой ноги, сморгнула остатки дорожных картин и принялась делать опутенки для ястреба.
Их следовало смастерить раньше, но я не могла. Только теперь ястреб стал достаточно реальным, чтобы они действительно понадобились. Опутенки – это мягкие широкие кожаные кольца, которые надевают на лапы ручного ястреба. По-английски опутенки называются «jess» – слово, пришедшее из французского. Во Франции четырнадцатого века охота с ловчими птицами была любимым развлечением знати. С кусочком кожи связан кусочек истории. В детстве я увлекалась не всегда понятными, замысловатыми охотничьими терминами. И в моей книге были расписаны все части тела ястреба: крылья у профессионалов назывались «sails», когти – «pounces», хвост – «train». Поскольку самцы на треть меньше самок, они получили название «tiercels» от латинского «tertius» (треть). Молодые птицы – это «eyasses», птицы постарше «passagers», а взрослые «haggards». Не до конца обученные ястребы летают на длинном шнуре, который называется «creance». «Чистить клюв» передается одним словом «feak». А «испражняться» – «mute». Когда птица встряхивается, это называется «rouse». И так до бесконечности в головокружительном великолепии пышных терминов. Раньше точность формулировок имела свой смысл. По ней определялось твое место в обществе. Точно так же, как в 1930-х годах Т. Х. Уайт волновался, следует ли называть охотничий хлыст «охотничьим кнутом» или же лучше «стеком» или просто «кнутом» или «хлыстом», в шестнадцатом веке иезуит Роберт Саутвелл, ведший в Англии подпольную миссионерскую деятельность, опасался разоблачения, так как он все время забывал правильные охотничьи термины. Но в детстве меня не беспокоил страх прослыть в обществе невеждой. Сами эти слова казались волшебными, загадочными, всеми забытыми. Хотелось освоить мир, который никто не знает, в совершенстве овладеть его тайным языком.
Теперь все продается в Интернете: опутенки, клобучки, колокольчики, перчатки – все. Но когда я только начинала, большинство из нас делали эти вещи своими руками. Мы покупали вертлюги в магазинах, торгующих принадлежностями для глубоководной рыбалки, должики – в корабельных лавочках, выпрашивали обрезки на кожевенных заводах и обувных фабриках, чтобы сшить клобучки и опутенки на лапы. Мы подгоняли, приспосабливали, но, как правило, до идеала нам было далеко. Уж мне-то наверняка. Бессчетное количество часов я натирала воском хлопчатобумажную нить и по ошибке дырявила собственные руки вместо кожаного изделия. Хмурясь, стирала кровь, начинала снова и снова кроить, сметывать и сшивать вещи, чтобы они были похожи на фотографии в руководствах по охоте с ловчими птицами, и ждала того счастливого дня, когда у меня будет свой ястреб.
Подозреваю, что часы, проведенные за шитьем, были не просто подготовкой. В моем детском альбоме для рисунков есть небольшой карандашный набросок пустельги, сидящей на руке, защищенной перчаткой. Перчатка едва намечена, к тому же не очень удачно – когда я рисовала, мне было шесть. У птицы черные глаза, длинный хвост и несколько пушистых перышек под крючковатым клювом. Пустельга получилась хорошая, хотя и похожая на призрак. Как и перчатка, она удивительно прозрачна. Но одна часть наброска прорисована особенно тщательно: лапы с когтями, причем они гораздо больше, чем на самом деле. Лапы словно висят над перчаткой, потому что я понятия не имела, как нарисовать вцепившиеся в перчатку когти. Все чешуйки и когти на лапах очерчены с особым старанием, опутенки тоже. Широкая черная линия, изображающая должик, тянется от них к большой черной точке на перчатке. Эту точку я так усердно царапала карандашом, что чуть не прорвала бумагу. Получился своего рода якорь. «Вот, – словно говорила я, – у меня на руке пустельга. Она не улетит. Ей ни за что не улететь».
Это грустная картинка. Она напоминает мне работу психоаналитика Дональда Вудса Винникотта о ребенке, одержимом веревками. Мальчик связывал стулья и столы, приматывал подушки к камину и встревожил всех близких, завязав однажды веревку на шее своей сестры. Винникотт рассматривает такое поведение как способ избавиться от боязни быть брошенным матерью, переживавшей приступы депрессии. Для мальчика веревка была своего рода бессловесной коммуникацией, символическим средством соединения. Борьбой с разлучением. Держать крепко. Возможно, опутенки на моей картинке являли собой невысказанную попытку держаться за что-то, уже улетевшее. Первые недели своей жизни я провела в инкубаторе с огромным количеством трубочек, под электрическим светом. Моя кожа была вся в пятнах и кровоточила, глаза не открывались. Мне повезло. Хоть я и родилась совсем крохотной, но выжила. У меня был брат-близнец, который не выжил. Он умер вскоре после рождения. Я почти ничего не знаю о случившемся: об этой трагедии никогда не говорилось ни слова. В те годы врачи именно это советовали убитым горем родителям. Живите дальше. Забудьте. У вас же есть еще один ребенок! Живите! Много лет спустя, узнав о брате-близнеце, я удивилась. Но не так сильно, как можно было ожидать. Я всегда чувствовала, что мне не хватает какой-то частички меня. Давно не хватает. Могло ли мое увлечение птицами, особенно ловчими, возникнуть из-за этой первой утраты? А может, эта похожая на призрак пустельга нарисовалась в результате ощущения потерянного брата, и ее тщательно прорисованные опутенки свидетельствуют о желании крепко удержать кого-то, о ком я тогда еще не знала, но кого утратила? Думаю, такое возможно.
Теперь у меня умер отец. Держать крепче. Мне никогда не приходило в голову, что изготовление опутенок может стать символическим жестом. Я сидела в той странной комнате с неработающими предметами быта, разрезала кожу на длинные полоски, замачивала их в теплой воде, растягивала, обрабатывала специальным жиром, переворачивала и так и этак. И я знала, что это нечто большее, чем кусочки кожи. У меня в руках была связующая нить, которая соединит меня с ястребом, а ястреба со мной. Я взяла нож для резьбы и медленно, одним плавным движением обрезала ремешок так, чтобы получился острый кончик. Вот. Делая это, я словно оживляла образы. Ястреб неожиданно стал абсолютно реальным. И вместе с ним появился отец, так ярко запечатленный памятью, что мне казалось, он здесь, в комнате. Седые волосы, очки, голубая хлопчатобумажная рубашка, галстук, со сбившимся набок узлом. В руке чашка кофе, на лице выражение веселого удивления. Он любил меня сердить, придумывая неверные названия охотничьим принадлежностям. Колпачки называл «шляпами». Шнур для тренировочных полетов – «веревкой». Он делал это нарочно. Я злилась и исправляла его, думая, что он меня дразнит.
Теперь я понимала, что отец прекрасно знал, как называются все эти вещи, но в мире фотожурналистики настоящие профи редко используют общепринятые термины. Для него фотографии были «кадрами», Фотоаппарат просто «штукой». Папа даже не дразнил меня. Наоборот, делал комплимент. Черт бы побрал французский лексикон четырнадцатого века! Черт. Черт, черт, черт. Все было совсем не так. У меня сжалось горло. В глазах защипало. Заныло сердце. Я обрезала кончик другого ремня. Пальцы тряслись. Положила два ремешка рядом на стеклянную столешницу. Получились совершенно одинаковые. «Завтра, – думала я, – я встречусь с незнакомым человеком с парома из Белфаста и передам ему конверт, набитый бумажками, в обмен на ящик с ястребом-тетеревятником». Самая невероятная вещь на свете!
