Темнота окутывала нас медленно, назло рассветным лучам, назло солнцу и всем суткам. Как окутывал глубокий, до боли знакомый голос.
– Ты прекрасна, моя госпожа. Ты себе даже не представляешь, насколько. В тебе кроется то, что никому из нас не понять и не осмыслить, не подчинить себе, – ядовито и сладко говорил мужчина, так интимно-близко, что судорогой сводило скулы. – Твоя непокорная и великая душа, такая необъятная и гордая, что даже король может позавидовать.
– Перестань ты. Мы, оборотни и Светлые в целом, не терпим гордыню и непокорность, не служим себе. Наша цель – мир наших народов, спокойствие и процветание. Вам, Темным и жадным до власти, этого не понять. Но я лелею надежду, что когда-нибудь мы вновь будем вместе, как говорил великий Куарт.
– Куарт стар и ничего более не смыслит в истинном мире, моя дорогая. Вот увидишь, даже он склонится перед нашими с тобой детьми и их потомками – не будет никого прекраснее и сильнее. Представь себе смешение наших династий, моей чистой крови и твоей прекрасной души. Я клянусь тебе в вечной верности и защите – даже там, за пределами жизни, за пределами нашего сознания, я буду хранить тебя, моя любовь.
– И я люблю тебя, Кристофер.
Сквозь мрак просачивались очертания дверей, коридоров, мрачных тяжелых арок и переплетений паутин. Аэлирн подрагивал от ярости, прислонившись взмокшим лбом к стене. Приоткрытая дверь очерчивалась золотистой, нежной пляской свечей, из комнаты доносились тихие голоса.
– Ты ничего не понимаешь, старик. Думаешь, я не знаю о ней ничего? О, нет, это ты даже не подозреваешь, какую силу и мощь нам принесет этот брак! Только подумай – война, и твой наследник берет в жены светлую оборотниху. Они не посмеют на нас напасть после этого и сложат оружие. Месяц, другой, и мы будем готовы для новой атаки. Помнишь, что она сотворила? Помнишь, как забрала жизни сотни лучших воинов твоей армии? Знаешь, в чем ее секрет?
– Не говори мне об этом, сын мой. Не произноси вслух это мерзкое слово – навлечешь проклятье на весь наш благородный род, – ответил второй мужчина слабым, тихим голосом. – Вот увидишь, Кристофер – добром это не кончится, а эта война и так ослабила нас до позорного состояния, да еще и моя болезнь…
– Ты хочешь до конца жизни пресмыкаться перед этими сопляками, старый идиот?! Хочешь окончить свою жизнь без лучших кровавых вин и дровских женщин? Собираешься отдавать наших молодых, сильных вампиров этим ублюдкам, чтобы они бесконечно плодились и портили нашу чистую кровь? Если так, я оторву тебе голову прямо сейчас.
– Глупости говоришь и пытаешься играть с огнем. Я все еще твой отец и император. Павший никогда не подчинится тебе только из-за того, что ты заключил брак с его сосудом. Эти твари себе на уме – убьют и не заметят. Особенно этот. Аэлирн Белого ветра, развороши упырь его могилу, знает все вампирские тайны, умен так, как и тебе не снилось. Он старый эльф, хитрый, озлобленный, вернувшийся с того света ради одной мести. Он собственными руками уничтожил клан моего брата, Эмиэля Омбрэ, выпил его кровь. Он и до того был сущим дьяволом, а после так и вовсе с катушек съехал. И никто не говорил, что твоя любезная еще не померла его стараниями, а он – не просек, в чем твоя задумка.
– К черту тактику и стратегию, отец. Я желаю эту мощь и заполучу любыми силами, слышишь? Есть множество книг, описывающих ритуал извлечения Павшего. Сперва я женюсь на ней, получу наследников, а затем – рассеку ей горло эльфийской Саиль. Мне нужна сила Павшего, ясно тебе?!
– Что ж, поступай, как знаешь. Но твою смерть я оплакивать не буду.
Павший отпрянул от стены и бесшумней кота ринулся прочь по коридорам, будто за ним гналась стая адских псов. Но лишь мгла окутывала его со всех сторон, пока он не замер у высоких, изящных дверей, оплетенных шипастыми стеблями роз.
– Ты ведь будешь моей женой? Будешь? – сквозь мрак доносится до меня уже такой знакомый и ненавистный голос, который так и хотелось прервать, выдрать трахею, перегрызть глотку, отрубить голову, лишь бы это существо не смело сказать и слова больше своими гнилыми устами. – Я всё для тебя сделаю, милая. Проси о чём хочешь, и я сверну горы – только скажи мне.
– Не говори чепухи, Кристофер, – смущение и радость сквозят в дрожащем голосе, тоже до дрожи знакомом, но я никак не мог вспомнить, кому же он принадлежит, – ты же знаешь, что я счастлива только от того, что ты рядом со мной, как сейчас, как был всё это время. Но сейчас война, сейчас не до таких вещей, хоть я и люблю тебя до безумия.
– Война – самое то время, чтобы выйти замуж, жениться, потому что никто не гарантирует того, что ты переживёшь этот ад, что ты сможешь потом кого-то полюбить и принять к себе так близко, как никого другого, ближе друзей, ближе тех, кто защищал твою спину во время кровопролитных боёв. И я прошу тебя сейчас, на коленях, позволь до конца моих дней оберегать тебя, быть отцом твоих детей и тем, кто будет любить тебя, как никого другого.
Павший метался, пытался вырваться и сказать своё слово, но разве убедишь влюблённую женщину, разве можно прояснить её затуманенный взгляд, когда она смотрит на мужчину, спасшего её жизнь, оберегавшего от других мужчин, имеющих не самые благородные (и совершенно ничем не прикрытые!) намерения? И тихое согласие обожгло даже моё сознание нестерпимой болью, пониманием того, что с этого момента «началось». Что именно с этого момента моя судьба была предрешена другими существами, руководствуясь совершенно разными вещами. Один хотел заполучить того, кто сейчас приоткрывал мне тайны прошлого, а второй мечтал о семье и любви. И я медленно начинал понимать, что, возможно, ни у того, ни у другого ничего не получилось, хотя бы потому, что Аэлирн рядом со мной, а я сам есть. Возможно, я именно тот ребёнок, о котором говорил принц Тёмных, именно тот, перед которым должен склониться Куарт? Нет, нет, пусть всё вернётся на круги своя, не хочу больше видеть это, слышать, ощущать! Но Аэлирн меня не слушал или делал вид, что не слышал, продолжал вливать в моё сознание яд своих воспоминаний.
Когда тьма разошлась в стороны, я не мог собраться с мыслями, ничего не мог толком уловить. Кругом пылало пламя, ревело и хохотало под рушащимися домами и деревьями, поглощало чужие крики. На мостовой, потрескавшейся от жара, тут и там, то вплотную друг к другу, то на небольшом расстоянии, корчились в агонии израненные тела. Некогда наверняка белоснежная кожа прекрасных эльфов, изнеженная и мягкая, давно покраснела от нестерпимого жара, растрескалась и полопалась, точно переспевший фарфор в доменной печи. Крики доносились отовсюду, впивались в грудь копьями и стрелами, не давали продохнуть от страха и боли. Запёкшаяся кровь прилипла к булыжникам, содранные в агонии ногти то тут, то там мелькали в клочках земли или чужой коже. Смрад. Запах горелой плоти и ткани, запах крови. Будто всё вокруг сделано из киновари, будто всё вокруг сделано из рубинов и гранатов, и полыхает, полыхает, полыхает. Аэлирн двигался меж телами легко и непринуждённо, точно шёл по самой обычной улице, а не по трупам, не по ещё живым, но умирающим людям. И лицо его было страшным, довольным, холодным, жёстким, разгоняло холод по телу, откидывало прочь жар, которым пытался охватить меня адский пламень. Но он боялся Павшего, почтительно кланялся и лишь за его спиной вновь накидывался на эльфов и оборотней, на прочих Светлых, пожирая, уничтожая. А мой хранитель, о котором складывали столько жутких легенд, надвигался на особняк, стоящий на самой окраине. Только на него ещё не перекинулось пламя, только он остался нетронутым, но это было вопросом времени и, как я мог понять, тех, кто окажется внутри – их решения, их действия. И я подспудно знал, что увижу там, кого идёт навестить тот, кто восстал из мёртвых, кто прорвался в этот мир через все замки и запреты, кто сломал их, будто покрытые ржавчиной засовы. Мужчина не стучался, не ломал дверь, не сжигал её – она распахнулась сама, будто по собственному желанию, приглашая в приятную полутьму и прохладу коридоров и комнат, предлагая укрытие от адского полыми, что царствовало на улицах эльфийского городка. Слышались испуганные крики, плач ребёнка и женские всхлипы. Но и это не останавливало Аэлирна, добравшегося до желанного. Плащ его был испачкан золой и ржавчиной крови, местами – порван, а волосы медленно, но отчётливо темнели, будто седина отступала прочь, седина, которой никогда не было.
