Как видим, Ницше играет здесь иную роль, чем у С. Булгакова и Л. Франка: это уже не трагическое свидетельство нигилизма или попытка изживания нигилизма, философ выступает как теоретик мифа, помогающего жить вопреки нигилизму. То, что ницшеанский миф - это аристократический и индивидуалистический миф Сверхчеловека, а миф Горького и Луначарского - пролетарско-коллективистский миф Сверхчеловечества, имеет, на наш взгляд, второстепенное значение по сравнению с их общими корнями: именно эта общность побудила Луначарского в 1928 году признать в Ницше и фашизме силу, хотя и противостоящую коммунизму, но родственную ему: «Мы одинаково за диктатуру, мы одинаково за беспощадность в борьбе, мы одинаково за силу, потому что и мы, и они - действительные силы». Что же касается промежуточных, либерально-демократических сил, которые пытаются «создать веру в возможность разрешения социальных проблем одной словесностью», то они достойны всяческого презрения (см. М. Лейтензен. Ницше и финансовый капитал. Вступительный очерк Анат. Луначарского. М.-Л., 1928).
Эти рассуждения Луначарского свидетельствуют, конечно, о том, что его мысль в советский период неудержимо мельчала, но нельзя сказать, что его теоретические позиции в дореволюционный период лишены интереса, хотя он и не может считаться оригинальным мыслителем. Несомненно, духовно более ярким был другой богостроитель - Максим Горький, идеи которого в рассматриваемый период были и остались органической частью его мировоззрения и в новой форме предстали в 30-е годы, в эпоху «социалистического реализма» (см. об этом мои работы: «Le veglie della ragione». Torino, 1986; «Simbolo e storia». Venezia, 1988).
Вне зависимости от личных судеб участников религиозно-философской и идейно-политической дискуссии в России начала XX века можно сказать, что центром этой дискуссии, происходившей в значительной мере под знаком Маркса и Ницше, была проблема нигилизма - но не в таком понимании нигилизма, какое существовало в 1860-е годы. Лишь Достоевский гениальным чутьем уловил в современном ему нигилизме философскую проблему, как она была потом поставлена Ницше и как ее переживала русская культура XX века. Нигилизм, понимаемый как обесценение высших ценностей, порождается, согласно Ницше, самой христианской моралью. Эта мораль объявила человека абсолютной ценностью, избавила его от случайного в процессе становления и, таким образом, выставила щит против нигилизма. Но она взрастила новую силу, силу истины, которая направила свое оружие против самой себя, почему и оказалась перед пропастью нигилизма.
Мы не будем здесь прослеживать, как Ницше анализирует нигилизм Нового времени, напомним только, что теоретическое обоснование пути спасения от этой пропасти он видит в иллюзии. Против нигилистического декадентства Ницше выдвигает миф Сверхчеловека. В России богостроители надеялись преодолеть нигилизм, который считали попросту «мещанским», путем создания коллективного и коллективистского Сверхчеловека, один из вариантов которого, собственно, и утвердился после Октябрьской революции. Богоискатели, если понимать этот термин в самом широком смысле, избавились от нигилизма не с помощью искусственного суррогата - псевдорелигии, а благодаря подлинной религиозности, основанной на признании трансцендентальных ценностей и вере в них. Другие, как Розанов, переживали нигилизм в формах метафизического и бытового витализма, но в конце концов при виде революционного апокалипсиса, ужаснувшись перед пропастью небытия, нашли утешение, формально вернувшись к традиционной религии. Третьи, как Александр Блок, до конца прошли с чувством трагедии и своего рода стоицизмом декадентства путь почти мифологической борьбы между Марксом и Ницше в России Достоевского, освещенной закатным заревом христианства. Мы знаем, какой трагически сложной была эпоха, пришедшая на смену великим религиозно-философским исканиям начала века; ее прямые предпосылки коренятся в рассмотренном здесь периоде. В наши дни возвращение к этой дискуссии, самой острой, какую когда-либо знала русская христианская культура, - не археологические изыскания. Это настоящее открытие чего-то исключительно живого и актуального, что слишком долгое время оставалось погребенным усилиями тех, кто был уверен, что запрятал это сокровище раз и навсегда и, прибегая к неслыханным по жестокости гонениям, пытался искоренить христианство в России. Ницше и Маркс еще раз, хоть и по-иному, чем когда-либо, являют собой полюсы проблемы, решение которой не могло быть предложено ни одним из них, и только выстраданное христианство Достоевского представляет плодотворную перспективу для будущего.
