Для Булгакова Ницше представляет интерес не только как мыслитель, но и как личность, как воплощенная в человеческой судьбе судьба идеи, называемой им «атеистическим аморализмом». Поэтому он ставит знак равенства между Ницше и Иваном Карамазовым, «душевная драма» которых одна и та же: «теория аморализма, не совмещающаяся с моральными запросами личности». И добавляет: «Величие духа Ницше, на мой взгляд, выражается в страстности и искренности переживания этой драмы, которая окончилась трагически - сумасшествием Ницше. Другого пути из философии Ницше нет и быть не может; если бы он, написав то, что он написал, остался благополучным обывателем, каким остался, например, Вольтер, написав Кандида, эту вещь, полную отчаяния и неверия, то Ницше был бы просто беллетрист, который в изысканной прозе и стихах упражнялся на разные философские темы. Своим безумием более, чем своими писаниями, он показал действительную важность и действительное значение трактуемых в них проблем. Жизнь Ницше является необходимым комментарием, при котором трагическим заревом озаряются его писания, становятся понятны действительные страдания Заратустры». Такое восприятие Ницше типично для русских религиозно-философских поисков начала века, для синтеза теоретических спекуляций и поэзии на фоне мучительного кризиса русского и европейского сознания.
Эти страницы Сергея Булгакова позволяют наглядно продемонстрировать своеобразный характер взаимосвязи между Марксом, Ницше и Достоевским в рамках новой русской религиозной мысли. Можно было бы расширить и обогатить анализ этой связи, привлекая других мыслителей, проделавших аналогичный путь «от марксизма к идеализму». Ограничусь тем, что приведу новое свидетельство автобиографического характера, а именно то место из «Биографии П.Б. Струве» Семена Франка (Нью-Йорк 1956), где автор рассказывает о своем открытии Ницше: «Я в то время, случайно натолкнувшись на книгу Ницше «Так говорил Заратустра» и, прочтя после этого несколько других его книг, был совершенно потрясен глубиной и напряженностью духовного борения этого мыслителя, остротой, с которой он заново ставил проблему религии… и проверкой основоположений нравственной жизни. Под влиянием Ницше во мне совершился настоящий духовный переворот, отчасти, очевидно, подготовленный и всем моим прошлым умственным развитием, и переживаниями личного порядка: мне впервые, можно сказать, открылась реальность духовной жизни. В душе моей начало складываться некое «героическое» миросозерцание, определенное верой в абсолютные ценности духа и в необходимость борьбы за них». В то время Франк, отошедший от марксизма, которым он увлекался в юности, охотно согласился на предложение участвовать в сборнике «Проблемы идеализма», для которого написал статью «Ницше и этика любви к дальнему».
Русская философская мысль начала века развивается между двумя крайними точками, которые можно обозначить именами Ницше и Маркса. Можно прибегнуть и к таким понятиям, как «нигилизм» и «революция», которые нашли наиболее яркое и последовательное выражение во взглядах этих немецких философов и осмыслялись Достоевским в свете выстраданного христианства. В русской культуре этого времени христианство - не только и даже не столько путь спасения, как в случае с Булгаковым, сколько арена идейной борьбы, как, например, у Розанова, в антихристианстве которого своеобразно преломляются многие мотивы ницшеанской критики христианства. С другой стороны, и христианским, и антихристианским направлениям, вдохновлявшимся православной или парадоксальной религиозностью, противостоит псевдохристианское и антирелигиозное течение богостроительства, представленное Максимом Горьким и Анатолием Луначарским. Это течение вызвало в начале 1910-х годов шумные споры, в которые были вовлечены не только философы и писатели, но и политики, так как богостроительство захватило периферийные круги русской социал-демократической партии, в особенности ее большевистской фракции. Касаясь концепции Горького и Луначарского, мы намеренно оставляем в стороне их отношения с А. Богдановым.
Впервые слово «богостроительство» появилось в повести Горького «Исповедь». Герой этого произведения, простой русский парень по имени Матвей, совершает своего рода странствие в поисках Бога и, не найдя его ни в собственной душе, ни в церквах и монастырях, приходит к убеждению, что истинный Бог не есть нечто трансцендентное, а представляет собой отвлеченный принцип, который может быть построен человеческим коллективом. Чувство имманентного божества, однако, утверждается в Матвее, когда он присутствует при излечении парализованной девушки: это происходит благодаря горячей вере народа, который, столпившись вокруг больной, вливает в нее чудодейственную целительную энергию. И Матвей убеждается в том, что Бог - в коллективе, вернее, в божественном характере человеческого коллектива. Вот как объясняет ему один из героев повести новую народную религию социализма: «Люди делятся на два племени: одни - вечные богостроители, другие - навсегда рабы пленного стремления ко власти над первыми и надо всей землей. Захватили они эту власть и ею утверждают бытие Бога вне человека, Бога - врага людей, судию и господина земли.
Исказили они лицо души Христа, отвергли его заповеди, ибо Христос живой - против них, против власти человека над ближним своим!» Но - «живы и бессмертны богостроители; ныне они тайно и усердно творят Бога нового… Бога Красоты и разума, справедливости и любви!» Таким строителем Бога и является «неисчислимый мировой народ», «отец всех богов бывших и будущих», «всесильный, бессмертный народ», который сознательные рабочие объединяют и «помогают ему осознать силу воли своей», указывая «людям единый и верный путь ко всеобщему слиянию ради великого дела - всемирного богостроительства ради!»
Горький проповедовал свое пролетарское Евангелие и коллективистскую мистику в согласии с тем, что в это время писал Луначарский в многочисленных работах, важнейшая из которых - двухтомная «Религия и социализм» (1908-1911). Посмотрим, как он излагал свою главную мысль в статье «Атеисты» (1908): «Сущность религии заключается, на мой взгляд, в стремлении положительно разрешить вопрос о противоречии законов жизни (потребностей человеческих) и законов природы. Старые религии и религиозно-философские системы разрешили этот вопрос, истолковывая мир (выражение Маркса), именно утешая себя представлением о нем, как о внешнем проявлении человекоподобной, умолимой или прямо благой воли; новая религия разрешает его, переделывая мир (выражение Маркса)». И далее, формулируя выводы, вытекающие из «новой религии», Луначарский утверждает, что, так как Бог - это только «оболочка души» религии, понимаемой как надежда на победу Добра и Красоты и как преодоление замкнутой в себе личности и превращение ее в нечто высшее и универсальное, то и «чувственная сущность социализма» может быть определена как религиозный атеизм. Религиозный атеизм и богостроительство - два названия одного и того же явления, хотя если в романе Горького превалирует мистико-экстатический элемент, то для теоретических построений Луначарского характерно преобладание известного интеллектуального схематизма.
Споры вокруг этого течения были, как уже говорилось, очень бурными и захватили широкие интеллигентские и политические круги России, которые с разных позиций критиковали идеи Горького и Луначарского. Особая непримиримость по отношению к этим идеям была характерна для В.И. Ленина, чей воинствующий атеизм вообще отвергал какие бы то ни было проявления духовности. Особенно важно для понимания сути «новой религии» социализма то, что Луначарский писал о Ницше в связи с Горьким, который и сам испытал в юношеские годы сильное влияние этого мыслителя (Луначарский, постоянно интересовавшийся Ницше, подтверждал это даже в 1928). Вот что писал Луначарский: «Ницше учил, что человек волен создавать себе иллюзии и грезы, если только они ведут его вперед по пути творческих побед, к росту сил, к царственному счастью власти над природой. Пусть даже греза окажется неосуществимой, пусть идеал - сверх сил, дело лишь в том, чтобы человек был смел и стремился вперед. Отнимите у человека подобную иллюзию, и, если он силен, он создаст себе другую, еще более прекрасную. То же, что ждет его, быть может, прекраснее всех грез».
