Annotation
Михаил Бахтин, Дьердь Лукач: проблема романа и социалистический реализм. - «Обозрение», 20. Paris, 1986.
Опубликовано в: Витторио Страда, Россия как судьба - Москва: Три квадрата, 2013, С. 332-341.
ДЛЯ НОВОГО ПЛУТАРХА Михаил Бахтин и Дьердь Лукач могли бы послужить моделью нового литературного жанра: две интеллектуальные расходящиеся жизни. Чтобы разойтись, две интеллектуальные биографии должны иметь общий момент, и такой момент у Лукача и Бахтина, несомненно, был: именно им принадлежат две философские теории романа, я бы назвал их единственными: все другие носят технико-поэтический характер и имеют весьма опосредованное отношение к собственно философии. Меж тем, теория Лукача есть, в сущности, не что иное как чистая метафизика романа, а теория Бахтина - это антропология романа.
Общие моменты
Таким образом, Лукач и Бахтин являются философами романа, поставившими его в центр своего мировоззрения. Но этим точки соприкосновения не исчерпываются. Их романоведение выросло на родственной культурной почве - немецкой философии конца ХIХ - начала XX века, в русле которой сформировался Бахтин, и русской философской мысли того же периода, питавшей идеи венгро-немецкого философа. Для того и другого центральное значение имел Достоевский. Бахтин посвятил ему знаменитую монографию. От задуманной Лукачем книги о Достоевском остались лишь недавно обнаруженные фрагменты и, главным образом, получившая широкую известность «Теория романа» (написанная в 1914-1915 гг. и опубликованная в 1920 году), представляющая собой введение к этой книге. Что же касается немецкой философии, то тут Лукач и Бахтин, знакомые с одними и теми же фундаментальными текстами (например, Кьеркегора и Ницше), придерживались соответственно двух противоположных направлений: неогегельянства и неокантианства.
Волей судеб Лукач и Бахтин оказались в одной культурно-исторической среде - Советском Союзе 30-х годов, куда Лукач эмигрировал и откуда Бахтин уехать не захотел. Однако живя в одной стране и имея общие интересы, оба философа романа не были даже знакомы. Лукач вообще ничего не знал о Бахтине, Бахтин же прекрасно знал работы Лукача: уже в начале 20-х годов он приступил к переводу «Теории романа», а позднейшая концепция романа Лукача послужила Бахтину в качестве критической точки отсчета. Их невстреча в 30-е годы объясняется расхождением идеологических и общественно-политических позиций: Лукач был не просто убежденным марксистом, он сам внес значительный вклад в развитие марксистской теории, получив признание на Западе, Бахтин же просто-напросто иногда прибегал к языку марксизма, ставшему официально-обязательным в его стране. Лукач, несмотря на кое-какие осложнения, был крупной фигурой в советской марксистской критике и принимал участие, через журнал «Литературный критик», в разработке литературной теории социалистического реализма. Бахтин был хорошо известен лишь в узком, далеко не официальном кругу, он подвергся преследованиям, был лишен возможности публиковать свои работы. Одним словом, Лукач принадлежал к «высокой» культуре, Бахтин же был вытеснен в «низкие», маргинальные слои, где чудесным образом нашел убежище и уцелел.
Эпоха, в которую Лукач и Бахтин сосуществовали в одной стране, была не обыкновенная - это была эпоха сталинизма и, начиная с 1934 года, соцреализма. Конечно, Лукач, как настоящий марксист-ленинец, был сталинистом, да и после крушения сталинизма, несмотря на свои политические злоключения, так и не преодолел собственной марксистской ментальности и не довел критику сталинской политики до корней системы. Бахтин, не будучи прямым противником системы, остался глубоко чужд ей, как будто принадлежал к иному миру, и, хотя владел языком страны, в которой оказался, полностью сохранил родной язык: эмигрант Лукач был более советским, чем уроженец России Бахтин. Но поразительно другое. Лукач, совершив великий «скачок» от юношеского идеализма к марксизму, облачился в одежды новой доктрины, внося в нее лишь незначительные видоизменения, в то время как Бахтин, духовная жизнь которого протекала без «обращений» и переломов, не раз менял одежды и внешний вид и даже выступал под псевдонимами, причем, это были не просто имена, а реальные люди (Волошинов и Медведев). Эти бахтинские работы представляют собой «травестиции», карнавальное ухищрение, вызванное, конечно, обстоятельствами, но обнаруживающее склонность к игре и интеллектуально-нравственную стойкость, так как многочисленные «маски» не затрагивали его лица, с чертами четкими и неизгладимыми. Когда мы сейчас думаем о Бахтине, нам представляется это его сосредоточенное, ироническое лицо, верное себе во времена, которые обезобразили или полностью стерли духовные черты многих его современников, и рядом с его живым и незабываемым нравственным образом немногие выдерживают сравнение - пожалуй, только фигуры Булгакова, Мандельштама, Пастернака.
Однако Бахтин не был бы великим мыслителем, если бы закоснел в своем постоянстве: его облик не обладает неизменностью и одухотворяется живым выражением человека, мудро прожившего одну из грандиознейших и безумнейших эпох в истории. Лукач и Бахтин, как теоретики романа, могли бы быть романными героями и действительно были ими, найдя конгениальную себе среду соответственно в мире художественной фантазии Томаса Манна и Константина Вагинова.
Встреча-расхождение
ЛУКАЧ и Бахтин, не повидавшись в жизни, встретились в теории. Вернее, это Бахтин увидел в концепции Лукача линию развития романа, с которой его собственная линия резко расходилась. А так как эта встреча-расхождение произошла в 30-е годы, то естественно, что сопоставление двух теорий романа не ограничивалось только рамками философии, но и имело политический резонанс. Тогда, впрочем, между философией и политикой не было принципиальной разницы, да и вообще в марксизме и в марксистской реальности ее быть не должно. И все-таки при взгляде на странное явление полемической и дистанцированной общности Лукача и Бахтина в СССР 30-х годов нам следует если не разделять, то, по крайней мере, различать чисто философский и специфически политический аспекты. Ведь в нашу задачу входит не сопоставление глубинных уровней двух философий романа. Мы хотим сравнить обе концепции в их отношении к соцреализму: Лукач был одним из его главнейших теоретиков, критическое отношение Бахтина к соцреализму подразумевалось всей системой его взглядов.
Мне часто приходилось оспаривать интерпретацию соцреализма как упрощенно-грубой пропагандистской формулы, изобретенной Сталиным и его идеологами. Бесспорно, социалистический реализм есть составная часть сталинской и послесталинской идеологии. И, тем не менее, соцреализм не возникает лишь по требованию сверху или в силу преемственности с советской «пролетарской» культурой 20-х годов - он имеет два важных теоретических источника, весьма отдаленных друг от друга: старую теорию «богостроительства» и гегеле-марксистскую философию истории, в частности, литературы и искусства. Проводником первой линии был главным образом Максим Горький, доклад которого на Первом съезде советских писателей (1934) перекликается с «богдановскими» идеями, которые были свойственны молодому Горькому и составляли идеологическое ядро автора «Исповеди». Другая тенденция, положенная в основу теории социалистического реализма, разрабатывалась, как известно, группой «Литературного критика», «мозгом» которого были Михаил Лифшиц и его друг Дьердь Лукач.
Для историка идей интересно увидеть, как эти линии - богостроительство и гегеле-марксизм - сливаются воедино в 30-е годы, «героический период» социалистического реализма. Здесь мы ограничимся рассмотрением того, как внутри этой непростой идеологической операции Бахтин противопоставил себя Лукачу. И постараемся выявить глубокие причины такого расхождения.
У марксиста Лукача, решительно отошедшего от юношеского идеализма, сохраняется, однако, принципиальная этико-интеллектуальная, если не этико-религиозная преемственность с этим периодом, выражающаяся в тоске по целостности. Если бы потребовалось краткой формулой охарактеризовать духовный тип личности Лукача, достаточно было бы двух слов: Целостность и Объективность. Его терзало стремление преодолеть все фрагментарное и субъективное, для того чтобы слиться с Целым в его объективности. Он, в молодости увлекавшийся эккартовским мистицизмом, а затем, по свидетельству Эрнста Блоха, едва не ушедший в монастырь, «обратившись» в марксизм и оправдывая революционный террор, нашел в Истории своего «рационального» Бога, и коммунистическая партия стала для него своего рода религиозным орденом.
