Для населения других советских республик, ставших, наравне с Российской Федерацией, независимыми государствами, дело обстояло проще: их национальная идентичность, созревшая уже внутри СССР, утверждалась не только в противостоянии советскости, но и как национальное освобождение, в противопоставлении как имперской России, в которую они входили составными частями, зачастую притесняемыми и непокорными, так и Советскому Союзу, воспринимаемому как продолжение Российской империи, и поэтому антисоветский дух часто отождествлялся с антирусским. А «русский мир» был вынужден радикально переоценить самого себя, что было исключительно трудно в силу двусмысленности положения русских в советской общности. Двусмысленности, порождавшейся тем, что русские, будучи, как и другие народы, под прессом коммунистического тоталитаризма, количественно преобладали в системе и с другими восточными славянами (украинцами, в первую очередь) играли привилегированную руководящую роль. Советский Союз был не Россия, а ее псевдоморфоза, то есть явление, имевшее новое (советское) содержание внутри формально сохраненной (имперской) системы, создававшей иллюзию преемственности, в то время как природа ее коренным образом менялась. При этом марксистско-ленинская историография, вместе с остальной идеологизированной советской культурой, в течение долгого семидесятилетия лепила ум советского человека, с наибольшим успехом русского, создавая в нем фантастическое представление о его прошлом, так что после того, как она рассыпалась в прах, постсоветский «русский мир» оказался в ситуации полнейшей сумятицы и непреодолимых трудностей в поисках самого себя.
Проще оказалось восстановить национальную историю народов других бывших советских республик, как, например, в случае Украины, пусть и с привлечением националистической мифологии: национальная история интерпретировалась в духе освобождения от царского и советского гнета, причем последний отождествлялся с русским. В советский период нерусские национальности были признаны и усилились согласно известной формуле «национальное по форме, социалистическое по содержанию», в которой «социализм» должен был быть объединяющим моментом, лишь формально видоизменяясь в разных национальных контекстах. В действительности же «формой» был «социализм», а момент национально-этнический все больше и больше становился реальным содержанием отдельных республик, как в складывании локальных элит, так и в сохранении отдельных традиций. Поэтому, едва рухнул советский центр власти, различные республики оказались готовыми к новой независимости и идентичности, а «русский мир» оказался среди развалин и праха советской системы, с которой он сросся сильнее других, поскольку под принуждением отказался от подлинной преемственности с дореволюционной Россией и, следовательно, от собственной культурной автономии, вне сферы уродующей советской идеологии.
Для «русского мира» встала, а значит, и стоит, проблема отношения с предыдущими Россиями, то есть и с ее псевдоморфозой - Советским Союзом, и с Россией досоветской, которая, однако, была Россией не в качестве национального государства, а Российской империи, где русские занимали одновременно и господствующее, и подчиненное положение: господствующее по сравнению с другими национальностями Империи, подчиненное - относительно самодержавной императорской власти. И в той своего рода империи, каковой являлся Советский Союз, русские занимали аналогичное положение: метрополией, центром коммунистической империи была не Россия, а Кремль - тоталитарная коммунистическая власть, и относительно нее Россия, как и другие республики, была колонизированной периферией.
Путин тоже, вполне справедливо, ощущает проблему отношения новой России - Российской Федерации - и России прошлой, но ложно понимает Советский Союз как Россию, по крайней мере, в ее «ядре», и строит новую идеологию власти как преемственности со всеми прежними Россиями, как тысячелетний исторический поток, хотя и с моментами внутренних кризисов - от Святого Владимира «Красное Солнышко» до Владимира Путина - национального лидера новой России, и своего нынешнего напарника Медведева. Это не академические проблемы историографии, а вопросы весьма конкретной политики, самой настоящей политики исторической памяти, поскольку так формируется новая национальная идеология - основа внутренней национальной политики. И не зря власть видит в центральной роли русской истории главный составной элемент воспитания: и в школьных учебниках, как и в массовой исторической культуре (главными образом, телевидении), и в контроле, недавно законодательно утвержденном, интерпретации ключевого исторического момента - Великой Отечественной войны. На этом аспекте следует кратко остановиться, так как именно здесь ярко видно, насколько сложно отношение между старой и новой Россией.
Роль, которую Советский Союз, понимаемый как Россия, играл во Второй мировой войне, для новой русской идеологии фундаментальна, поскольку это единственный бесспорно славный момент советского периода, когда страна поднялась на небывалую высоту, достигнув высшей точки своего могущества в мире. Героический момент, в котором участвовал одержавший победу народ, под символическим или реальным руководством человека, нерусского по рождению, которого многие все еще считают принадлежащим к пантеону великих деятелей России, - Сталина. В этом смысле победа над немецкими захватчиками воспринимается как высшая точка и конечный результат процесса модернизации экономики, обеспечившей благодаря индустриализации этот военный триумф, а позднее еще две победы: создание ядерного оружия и прорыв в космос. В этом свете происходит переоценка советского прошлого, в котором видят продолжение, пусть и сопровождавшееся чудовищной жестокостью, досоветского прошлого, и в обоих случаях «ядро» сохраняется в настоящем. Самое название «Великая Отечественная война» стремится придать национальный характер советскому вкладу в войну против нацизма, как бы обособляя ее от Второй мировой войны, так как в последнем названии превалирует общий момент странного альянса капиталистических демократий с коммунистическим тоталитарным Советским Союзом, альянса, которому было суждено распасться после победы над общим врагом и вылиться в «холодную войну».
В войне, происходившей в период 1939-1945 годов по преимуществу в Европе, ее восточный фронт характеризуется комплексом противоречивых моментов, хорошо отражающих природу коммунистической тоталитарной системы. В действительности война представляла собой совокупность конфликтов: первый, тот, что мы называем Второй мировой войной, которую вела политически и идеологически разнородная коалиция против относительно однородного альянса - национал-социалистической Германии и фашистской Италии; второй - который для советских вчера и русских сегодня носит название Великой Отечественной войны, в которой русский народ героически сражался против немецких и итальянских захватчиков; и третий - не имеющая официального названия война, которую сталинский коммунизм успешно вел в ущерб собственному народу для укрепления изнутри и территориально своего идеологического режима. В этом последнем смысле мы имеем дело с «империал-революционной» войной, поскольку начальная идея «мировой революции» в конце концов пережила историческую трансформацию в имперском смысле, не лишившись при этом своей интернационалистской коммунистической характеристики и после роспуска Коминтерна. Это придавало советскому (не «русскому») экспансионизму идеологическую псевдолегитимацию и обеспечивало ему политическую поддержку в мире в широком кругу компартий и их союзников, приписывая СССР универсализм, пусть и мистифицированный, какого досоветская и постсоветская Россия не имела и не может иметь. Великая Отечественная война была, таким образом, совокупностью освободительных и поработительных войн внутри и вне границ СССР. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» правдиво отражает это драматическое внутреннее противоречие одновременно антифашистской и тоталитарной войны, которую вел Советский Союз. Недавно принятая (август 2009) резолюция ОБСЕ в память всех без различия жертв подобных друг другу политических режимов - сталинизма и нацизма - отвечает духу гроссмановского романа. В новой континуистской идеологии теперешнего российского режима затемняется принципиальная гетерогенность тоталитарной советской фазы и предыдущей фазы русской истории и той, какой должна бы быть посткоммунистическая фаза демократии. Это соответствует системе власти, которая под именем «управляемой и суверенной демократии» в действительности является фасадной демократией, за которой скрывается стратифицированный олигархический режим, кульминировавший в монократическую вершину, то есть первый - верховный политический слой, второй - бюрократический, третий - экономический, оба, переплетенные между собой и с первым, и, наконец, четвертый слой - медийно-культурный, подчиненный первым трем. Это не тоталитарная, какой был советский режим, а авторитарная система, позволяющая, помимо взаимопроникновения власти и собственности, некоторое изменчивое пространство свобод, прежде немыслимых (интеллектуальной, религиозной, предпринимательской, личной), для масс, уже не мобилизуемых и не поддающихся мобилизации, как при прежнем режиме, но которые еще не представляют собой самостоятельного гражданского общества в динамических отношениях с действительно полиархической властью, присущей плюралистическому и открытому обществу.
