Annotation
После империи: старая и новая Россия. - «Вторая навигация», 10. Харьков, 2010. (Международная конференция «Da Lenin a Putin e oltre», Brescia, 2009).
Опубликовано в: Витторио Страда, Россия как судьба - Москва: Три квадрата, 2013, С. 423-434.
ГОВОРЯ о конце СССР, нельзя обойти молчанием слова, высказанные в апреле 2005 года Владимирам Путиным, согласно которому «крушение Советского Союза было крупнейшей геополитической катастрофой века». Здесь выражено сожаление, которое это крушение вызвало не только у второго Президента Российской Федерации, сожаление, открыто прозвучавшее в путинском выступлении в сентябре 2003 года: «Сегодня мы живем в условиях, сложившихся после распада огромного великого государства. Государства, которое оказалось, к сожалению, нежизнеспособным в условиях быстро меняющегося мира». И тем не менее, продолжает Путин, поясняя свою мысль, «несмотря на все трудности, нам удалось сохранить ядро этого гиганта - Советского Союза. И мы назвали новую страну Российской Федерацией».
Одно дело - эмоциональный момент этих высказываний, заставляющий видеть в развале «огромного» советского государства катастрофу, правда, утешаясь, что его территориальное и политическое ядро сохранилось в наследовавшем ему российском государстве, - притом, что другими, как внутри, так и за пределами России, этот крах был пережит как избавление. Но, независимо от этого, несомненно, что «крушение Советского Союза было одной из величайших когда-либо происходивших в мире геополитических катастроф», даже если использовать термин «катастрофа» в нейтральном смысле, какой он имеет в теории катастроф, согласно которой естественные и исторические события делятся на непрерывные и «регулярные» и на прерывные и «внезапные», и оба эти типа упорядочиваются внутри рациональных парадигм.
Но, пользуясь выражением, к которому прибег Путин, и не используя его в научном смысле, лучше исходить из его изначального, литературного по происхождению, значения, отсылающего к той части античной трагедии, где происходит сюжетная развязка. В этом смысле катастрофа сопровождается чувством очищения от страстей, которое порождалось именно трагедией, согласно аристотелевой эстетике, чувством, весьма далеким от сожаления или досады. Поэтому можно сказать, что катастрофа, вызванная концом Советского Союза, была развязкой трагедии, начавшейся для России в 1917 году и растянувшейся на многие последующие десятилетия.
Родившаяся в 1991 году новая Россия, сохранившая, по словам Путина, в своем теле «ядро» прежней, отличается от старой не только потому, что «огромное государство, «к сожалению, нежизнеспособное», наследницей которого она является, было не «российским», а, как его называет сам Путин, «советским», но и потому, что это советское государство было, в свою очередь, наследником, действительным или мнимым, существовавшей до этого России - имперской царской России. А Российская империя, в свою очередь, происходила от Руси, сконцентрировавшейся вокруг Московского царства, возникшего на базе восточнославянских земель Киевской Руси, в свою очередь, давшей начало особой национальной общности, которая получит название Украины.
Тем, кто привык слишком поверхностно смотреть на нынешнюю Россию как на саму по себе, подходя к ней с точки зрения чисто экономических и политических интересов и даже окружая ее ореолом мифа «вечной Руси», «славянской души» и подобных банальностей, эти предварительные рассуждения могут показаться педантством специалиста. В действительности сегодняшняя Россия, пережившая катастрофу 1991 года как завершение трагедии 1917 года, обретает свое значение и перспективу только через непростое и проблематичное соотношение с тремя предшествовавшими ей Россиями: советской, если допустить, что ее можно без всяких оговорок назвать Россией, и досоветской, в свою очередь делящейся на Империю и Московию. Страна, которая, как Россия, подверглась в прошлом столетии потрясшим ее основы драматическим историческим испытаниям, в наши дни не может не переживать фазу поисков идентичности, о чем свидетельствует сегодняшняя культурно-политическая жизнь и что демонстрируют и приведенные выше слова Путина. Четвертая, как я определил ее десятка полтора лет назад в книге «Русский вопрос» (la questione russa) Россия имеет значительно более сложную структуру, чем та, какой она может показаться близорукому взгляду извне.
Вернемся к словам, которыми Путин объяснял «крушение» Советского Союза и природу новой Российской Федерации, определив первый как «нежизнеспособный», но обладавший здоровым «ядром», которое передал новой России. Между этими двумя образованиями - Советским Союзом и Российской Федерацией - радикальная разница территориального характера: во-первых, потому, что РФ - только часть бывшего Советского Союза, во-вторых, потому, что часть эта окружена рядом новых государств, до этого тоже либо с самого начала входивших в состав СССР, либо включенных в него после заключения германо-советского пакта 1939 года. В этом смысле выражение «крупнейшая геополитическая катастрофа» вполне подходит. Если прибавить, что то, что я назвал Четвертой Россией, то есть Российская Федерация, не только потеряла завоеванное в последней войне и даже территории, бывшие ранее частью царской Империи, а впоследствии империи нового типа, каковой был СССР, но и утратила статус мировой сверхдержавы, - то становится ясно, что после «катастрофы» геополитическая проблема стала центральной в ее геоэкономическом и геовоенном аспектах и составляет стратегический импульс деятельности нового государства в стремлении возвратить себе аналогичный утраченному статус на международной арене.
Однако дело не только в территориальной разнице. В каком смысле, помимо вчерашнего ядра, Российская Федерация - продолжательница или наследница Советского Союза? Ясно, что для Владимира Путина и для руководимой им нынешней властной группировки советское прошлое не есть нечто аналогичное тому, чем было нацистское прошлое для демократической Германии, в отличие от антикоммунистических позиций, которые, не только в либеральных нормах (вспомним, например, Солженицына), интерпретируют ленинско-сталинский режим как зияние в русской истории, как своего рода Антироссию, со всем роем вопросов, порождаемых такой интерпретацией. Наоборот, политическая линия Путина и его властной группировки состоит в том, чтобы увязать досоветское давнопрошедшее с советским ближайшим прошедшим и постсоветским настоящим не на коммунистической идеологической базе, которая Путину, кажется, чужда, а на национальной, или националистической, исторической базе, что отличает фазу его власти от предшествующей ельцинской. Более того, именно первые примерно десять постсоветских лет, при формально почтительном отношении к фигуре первого Президента Российской Федерации, путинская политика расценивает как хаотический и негативный период, считая его чем-то вроде «смутного времени», от которого она избавила Россию. Путин действовал исходя из последовательного плана, символически оповещенного восстановлением советского гимна с внесением соответствующих поправок в его текст, как гимна национального. Плана, претворяющегося во всех аспектах внутренней и внешней политической жизни нового Российского государства, от экономического подъема, благодаря, главным образом, энергоресурсам, до изменения во взаимоотношениях с Западом вообще и с Америкой, в частности, в таких решающих моментах, как протест против незаконного вмешательства Запада в Косове и легитимации военного вмешательства в Чечне как части всеобщей борьбы с терроризмом, чтобы кульминировать жестким выступлением в Мюнхене 10 февраля 2007 года, которое многие сочли сигналом к новой «холодной войне». Что касается «оттепели» в российско-американских отношениях при новой политике Обамы, перспективы ее пока не очень внятны.
То, что можно назвать «русским миром», то есть совокупность русских, как основного населения сначала Советского Союза, а теперь Российской Федерации, но проживающих также и за пределами последней, то он пережил «катастрофу» СССР, в изначальном смысле развязки сюжета исторической трагедии, начавшейся в 1917 году, не просто, потому что развязка эта протекала замедленно и противоречиво, завязавшись в далеком 1956 году с частичного и мистифицированного хрущевского антисталинизма с последовавшей затем брежневской застойной стабилизацией и кульминировавшей, после краткого и бесплодного андроповского антракта и мимолетного и призрачного появления Черненко, в шумной и разлагающей горбачевской перестройке. И не говорим уже об освободительном «диссидентстве». В результате этого длительного процесса «русский мир», после эйфории, вызванной освобождением и надеждами, оказался в тяжелом положении из-за материальных трудностей и духовного вакуума и переживает не только экономический кризис, а, самое главное, исторического масштаба кризис идентичности: уже не советской, но еще и не русской, в том смысле, что старое советское облачение спало, хотя не могли окончательно исчезнуть внешние и внутренние пережитки и последствия советчины, и не ясно, что означает трансформироваться в новую национальную общность - просто в русских.
