Петя понял это, не думая. Ему показалось это понятно само собой. Уже несколько дней не думалось ему ни о чем, только он не знал и не замечал. Он и раньше не знал, что понимать — это и есть думать. Ему и теперь казалось, что он понимает сколько надо; а надо было не очень много для его теперешнего дела, которое он делал шестьдесят дней, и оно уже само делалось в его руках.
Его работа стала самой важной. Утром Петя тихонько стонал и поднимался на свою службу кормильца. Берег покачивался иногда очень сильно и вставал вместе с Петей все круче. Петя цеплялся за гальку и мог скатиться в реку, если берег покачнется слишком круто. Петя боялся. Он тогда ложился, раскинув ноги и руки, и дожидался, пока берег успокоится. Он совершенно не мог понять это поведение твердого и крепкого берега и очень пугался, но тотчас вставал на четвереньки, как только берег успокаивался.
Только отец Жени помогал ему. Все другие лежали, кроме Вани.
Алексей Никифорович не сказал мальчику ни одного слова похвалы. Хвалят маленьких и слабых. Этому мальчику можно думать о себе, что он не хуже других мужчин и поступает, как все на его месте, в должности повара. И Петя-повар чувствовал свое достоинство, несмотря на головокружение. Он сознавал, что лучший охотник на Полной подает ему помощь, как равный равному.
А Ваня сберег лошадей и оленей.
Ваня изготовил себе мховую маску раньше Пети. В его маске не было дырок даже для глаз. Но при надобности Ваня протыкал дырку пальцем — на минутку: упругий мох сразу закрывал ее. Ваня собирал в лесу корм для животных, когда запасенный мох подошел к концу. Ветра все не было.
А Лидия Максимовна сидела около Василия Игнатьевича и вычитывала вслух ему из тетрадки. И Саввушка тоже слушал — и во все глаза смотрел на Лидию Максимовну.
— «Лев Меншик повелел делать нарты и с утра послал трех человек проведывать землю: в которой стороне. Ушли, не убоявшись смерти.
И, прождав тех троих напрасно день до утра, положа на нарты свой борошнишко, люди начали есть за последний раз со столов.
Покудова ели, вода прибыла без ветра и почала самый толстый лед ломать. Затирало заторы большие, и как понесло в море, скоряе парусного побегу, пятеры сутки. И кочи переломало.
Шестая ночь постигла — и огня уж нет на кочах. Воды пресной нет. Ели рыбку невареную, без хлеба. И я, Первай Тарутин, сам-таки что собака, так и ел: не умываясь ведь.
С соляной воды люди перецинжали. И, не хотя́ нужною смертью помереть, без дров и без харчу-привару (а в море лед ходит по водам без ветру), вынесли из кочей хлебные запасы на тонкий лед ночемёржей, что ночью наморозило.
Я-су, Первай Тарутин, потащил тарели и прочее для трапезы, книги и бумаги довольно для письма, также писания мои дорожные, в каковых списал дорогу всю — от устья двинского и до великой сахаларской реки Улахан-юрях, — что видел и от людей что услышал. А лук со стрелки, топорик да кое-што для меня брат мой взял.
Как пошли с кочей — и льды запоходили! Кочи доламывает и запасы разносит.
Люди на нартах и веревками друг друга переволачивали, и со льдины на льдину перепихивались, и корм и одежу дорогою на лед метали.
Бумагу и книги в чемодане соляною водою попортило. Впоследствии списание мое переколол на бересты железным пером, востреною стрелкою, сбереженья для ради потомкам, потом кои прибудут: дедовским навечным способом, воды не боится.
Сверху снег. А все изорвалось на мне, на плечах одно кафтанишко просто. Льет по спине и по брюху вода и замерзает. Стало у меня в те поры кости-то щемить и жилы-то тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды пресной глоточек мне в рот плеснули, брат родной или кто, — так и вздохнул.
Шли до земли девять дней…»
— Вот и мы — десять дней тут… — сказал Савва.
— Не мешай! — строго оборвал Василий.
— «Сила большая человеку дана: брат мой, на землю вышед, смеялся.
На землю вышед, поделали нартишка и лыжишка. Стрелки приготовили и луки вздели. Вторай Тарутин пищаль свою положил в нарты поблизку для рук. Все обружи́лись. А ноги не служат.
Вспотели, выбились из сил. Потаща, ноги задрожат, да и падут в лямке среди пути ниц лицом, что пьяные.
Озябше, встав, еще попойдут столько же и паки упадут. И я взирал на них, лежа: яко искры огня, угасали».
— Ой верно! — закричал Савва. — И я взирал на них, лежа: яко искры огня, угасали, Василий Игнатьевич! Но!..
— «Ринулся во мне стремливый дух, и воскликнул им: «Мучьтеся хорошенько! Не оглядывайтесь назад!»»
Лидия закрыла тетрадку.
— Читай, — потребовал Василий.
— Больше нельзя больному.
Савва сложил руки ладонями, как перед иконой.
— Лидия-свет, или ты ангел, или кто ты? Откуда Сказку имеешь?
— Не говори! — приказал Василий слабым голосом.
Лидия отвернулась; не могла видеть несчастные глаза Саввушки.
В конце августа дым поредел и поднялся выше одного метра над водой. Лидия Максимовна велела Савве приготовить лодки. Она сказала Василию Игнатьевичу, что надо плыть, иначе она не успеет описать обнажения ниже Алексеевки. Эти обнажения в устьевых воротах Полной остались неописанными, когда Василий Игнатьевич спешил подняться по реке.
Первую лодку повел Женя. Василий указывал ему.
Вторую лодку вел Савва, и Ваня помогал ему.
Глава 32
ЭТИЧНО ЛИ, ЧТОБЫ УБИЙЦА И ЕГО ЖЕРТВА ШЛИ В ОДНОЙ УПРЯЖКЕ
Лидия была в третьей лодке с Алексеем Никифоровичем. Мальчики вели лошадей, как всю дорогу. У лошадей ноздри обложены были пачками мокрого мха и обвязаны по способу Вани.
В таком виде экспедиция подошла к Алексеевке и миновала бы ее, не заметив в дыму. Собаки не лаяли, их обоняние поражено было дымом. Но лошади под мальчиками повернули к берегу и упрямо пошли домой. Они узнали дорогу ногами.
В Алексеевке нельзя было передохнуть из-за дыма. Василий решил только ночь провести, чтобы помыться горячей водой.
Он просил Петрова сопровождать экспедицию еще некоторое время. Старик согласился. Женя заявил, что не оставит Василия Игнатьевича.
Женю между тем ожидало дома небольшое по виду, но редчайшее для Алексеевки событие: на его имя получено было письмо. Человек из Черендея, письмовозец, специально с этим посланный, привез в Алексеевку письмо Евгению Алексеевичу Петрову.
Конверт был крепко заклеен, и адрес написан хорошим мужским почерком. Но письмо оказалось написано совсем другим почерком, карандашом и неразборчиво. Женя не сумел прочитать и передал Лидии.
Женя обратил все свое внимание на Лидию. Она прижала левую руку к сердцу. Несколько времени спустя она сказала:
— У меня болят глаза от дыма. Если можно, я оставлю письмо у себя и прочту в другой раз… Потом…
— Вы совсем ничего не разобрали? — Женя был поражен и разочарован.
— То, что Жене, я разобрала. Другое — Зырянову…
«Женя! Жди в будущем году.
А тогда, если не прибуду, выручай! Всем, кто Верный, кланяется Сеня Тарутин, русский жилец».
— Тарутин Сеня? — удивленно сказал Савва.
— «Письмо передай Зырянову.
Лидия Максимовна, Василий Игнатьевич! Поздравьте, пишу из Русского жила…»
— Откуда? — рявкнул Савва.
Лидия вздрогнула:
— Не кричите так!
— Это кто же такой Сеня? — спросил Савва.
Ему не ответили. Лидия продолжала читать:
— «Масса фантастических подробностей, но летчики торопятся вылететь отсюда, а я остаюсь — и вперед, за Берестяной Сказкой!»
— Чего? — заорал Савва.
— Тише! Подпись: Семен Тарутин.
— Тарутин?!.. — опять гаркнул Савва, вконец изумленный.
— «Это письмо пом. пилота обещал бросить в ящик». — Лидия, потрясенная, сказала: — Они бросили Сеню там…
— Он сам остался, — сказал Женя.
Женя и Ваня одеты были для зимнего дальнего пути.
Ваня шел с мальчиками правым берегом Полной, а потом Лены, помогая вести лошадей.
