В одном русле мчались два встречных потока. Они шумно терлись шершавыми в песке боками — и дивно, почему не в пар истирали друг друга?..

Николай Иванович сотворил запоздавшее знамение благодарности спасителю-богу, но даже завершить крест не успел и выпучил глаза: лодочку занесло стремглав опять вверх… и вот уже снова вниз.

Он запутался между верхом и низом реки, в глазах закружило и в голове тоже. Дрожащей рукой вытащил из-за пазухи первый приз москваради — пообещанную владычице вечную ручку с золотым пером. Закричал:

— Матушка Индигирка! Уйми Большое улово! Не дай погибнуть крещеным!.. — и бросил с подкидкой вечнопишущее перо, так что взблеснуло золотым клювом, нырнуло в водоворот.

Мичика наблюдал за водоворотом, обсушив весло. Он зорко улучил мгновение, сунул весло, словно подставил ножку водовороту, и вырвал ветку из улова.

Волны скребли лодку взболтанным песком.

Николай Иванович, успокоясь, подумал, не слишком ли скоро пробежали сто километров Большого улова. Хрипло, прокричал, пересиливая шум реки:

— Момское то улово?..

Мичика неслышно засмеялся.

Они прошли много таких водоворотов и на другой день уже не считали их.

Они плыли среди гор, ставших известными для европейской географии семь лет спустя, когда здесь прошли советские геологи и географы: Сергей Обручев, сын Владимира Обручева, и другие.

Горы возвышались над рекой на два километра и поднимались все выше. Река между тем расширялась до пяти километров и понеслась еще быстрей. Мичика держал ветку все время на стрежне и поглядывал с почтением на дальние утесы, от которых отваливались штурмующие валы. Мичика берегся, чтобы внезапным водоворотом не уловило бы ветку поблизости от утесов — нанесет боком на утес и запрокидывающимся валом утопит.

После притока Ульчан утесы приблизились к лодке, шумом оглушая. Река в крутых поворотах с ревом понесла лодку на утесы. Мичика работал изо всех сил, и воющие и шипящие стены проносились мимо. Николай Иванович крестился или бросал чего-нибудь в воду и спрашивал, не Момские ли пороги. Но это были даже и не пороги.

Горы начали сжимать Индигирку. Она поднялась перед ущельем, запруженная плотиной собственных вод, а из ущелья понеслась по водяному скату, но сразу наткнулась на следующую горную цепь и опять прорывалась между оглушающих стен.

И по всей реке, на обоих берегах, — ни живой человеческой души. Только птицы и звери.

В конце второго дня, промчав четыреста километров, Мичика ловко прихватился к берегу у преддверья Момской щели. Здесь стояли две юрты его знакомых.

В юрте собрались несколько человек и в ожидании ужина повели разговоры о Момской щели. Они сообщили усталым гостям, что якуты собрались к реке встречать Мичику по ту сторону улова — на выходе из ущелья. Все очень волнуются…

По обе стороны реки далеко разошелся слух о намерении Мичики пройти веткой через Момское ущелье и провести русского. Один только Николай Иванович ничего не знал об этом до сей минуты. Он просил Мичику проводить до улова, и Мичика обещал. А чтобы звать чужого человека в улово — разделить свою смерть, — Николай Иванович и не помыслил.

Уже триста лет никто не решался нырнуть в Момское улово — после того, как шесть храбрецов исчезли там, чтобы выручить нетерпеливого русского жильца. О таких пел Уйбан-тракторист:

Они умерли, а Индигирка осталась рекой с порогами. Но куда девался тот нетерпеливый русский? Он тоже умер! А земля все та же, как мы знаем. И если Мичика умрет, будет опять Индигирка с Момой и земля — землей.

Мичика молчал, и все понимали, что он не поколеблен и, разумеется, не должен поколебаться: столько якутов поехали встречать его у Чыбагалаха, по ту сторону ущелья!

Да есть ли пороги в ущелье? Ничего не известно, никто не видел. Говорят, что река там, стиснутая до пятисот метров, вращается всем своим жидким туловом сверлообразно и этим способом успевает прорваться через стоверстное ущемление, которое она, твердея от скорости, сумела просверлить в гранитной горной цепи.

Один оборот сверла занимает будто бы полчаса. Это видно из того, что огромнейшие деревья, захваченные уловом, показываются вновь на поверхности, на изрядном расстоянии ниже, через полчаса. Но кто видел?

Даже с высоты утесов нельзя без головокружения посмотреть в пучину, кипящую тысячей винтов, потому что гигантское сверло извито на тысяче крутых поворотов ущелья.

Сверлит и скребет граниты с глухим и страшным шумом. От гула дрожат и рвутся жилы в человеческом теле… Но кто почувствовал это в своем теле? Кто видел или хотя бы слышал это, если никто не может подойти по утесам близко на край пропасти и сверху заглянуть?

Может быть, вода толкается без всякого порядка и непрерывными залпами волн бросается на утесы, проталкиваясь через теснину, размалывает все, что в нее попадет?

Мичика молча слушал, потом лег спать. Утром он осмотрел ветку, среди молчания и внимания провожающих. Потом Мичика и Николай Иванович поели хаяка и сметаны, хозяйка юрты угостила их последний раз. Никакой пищи не взяли с собой. В Чыбагалахе — по ту сторону — покормят их.

Привязанная веточка взлетала и опускалась на плоских волнах. Огромная река тяжело дышала. Решившиеся вскочили в лодку. Их отвязали. Люди на берегу еще словили глазами лодочку на волнах, и вдруг — две лишь головы между валов.

Рокот словно вышел из Момской щели навстречу бесстрашным жизненосцам, чтобы сокрушить их волю, грозящую скалам и самой воде, которая сильнее даже скал. И вдруг над головами Николая Ивановича и Мичики появилась в вышине серебряная невообразимая птица, и гром раскатился над Индигиркой. Охотящийся самолет высматривал героев, рожденных раз в триста лет, и не увидел их среди валов реки; полетел к Оймякону.

А люди увидели, как сотрясенная река ударила Мичику — и перед русским Николаем Ивановичем, должно быть, закрылись храбрые, немигнувшие глаза Мичики. Вода, убившая Мичику, пала также на русского и стала топить его вниз, а он, бедняжка, в это мгновение, наверно, думал: как это может сама вода тонуть в реке, словно камень, и своею тяжестью топить человека?

Но когда улетел самолет, огромный и быстрый, как небесный камень, люди на берегу радостно закричали, увидев опять меж валов на крутизне две головы.

Вся громада вод бурлила под красно-серой стеной гранитных утесов. Волны нарастали туда, где стена заграждала долину; но Индигирка пробила в стене ворота широкие, в полкилометра: они казались входом в узкую щель, потому что высота стены два километра.

Перед щелью громоздились все воды Индигирки вверх по клокочущему и пятящемуся скату реки, чтобы сверху скользнуть вбок, вдоль гранитного откоса, ко глубокому дну и, закручиваясь всею толщей, ввинтиться в Момское ущелье.

Таня заманивала меня по телефону:

— Лида, приходи к нам вечером в девять часов, только обязательно! И угадай, кого ты увидишь!

Вечером в девять на Якиманке, в их уютной коричневой гостиной, я увидела Ивана Андреевича.

Он уже начал седеть, но красив и величав был необыкновенно — с прямокрылым лбом под океанским прибоем черных кудрей; нос граненый, глаза нарисованные и борода водопадом, как у Леонардо да Винчи! Ну и человек! И он сделал вид, будто узнал меня. Тем не менее я сказала:

— Иван Андреевич! Не делайте вида, будто вы узнаете меня. Вы не можете помнить всех ваших студенток.

Он сказал: