После Николай Иванович заинтересовался собраниями. В клубе завода выходили на деревянную подвысь русские и якуты, по видимости хорошие люди, назывались ударниками, но не дрались ни разу при Николае Ивановиче. Они говорили с пылу души по свободе своей, неизнудно. Николай Иванович полагал, что это ратники.

Бывало и в старину, ратники за родину поднимались, оставя жен и детей дома со старыми, — так и ударники обещалися ратовать крепко, сопрягаясь в бригады, то есть супряги, тружаяся дружно для пропитания сообща и для одевания всего мира.

И что трудов на пять лет хватило бы — обещалися исполнить в четыре года. Это особенно понравилось Николаю Ивановичу. За всеми не утерпел — взошел на лобную подвысь и обещался не отставать от народа. Говорил свое слово истово, и его узнал народ и слушал с охотой.

— До конца пятилетки обещай! — закричали.

Николай Иванович грянул голосом во всю силу:

— Чаюся до конца пятилетки!

И весь народ щелкал, как в театре.

А на другом собрании в том же клубе попросили уйти, так и не понял почему.

Собрания чрезвычайно привлекали его. Даже перестал спешить на восток и зажился в Якутске. Каждый вечер ходил в клуб.

Ему удалось побывать и на заседании думном, боярском. Трудно сказать, каким образом.

На людей смотрел: как они — шел скоро, и разговаривал со старцем одним. У того и бороденка кой-какая была, а глаза смотрели через махонькие оконца; но в них не стекло бесценное, тонкое, сквозь которое все видно хорошо и вправду, как сквозь лед, — в очках простые камешки алмазные оглаженные вставлены, какие и в Русском жиле вставляют в оконца вместо льдинок, и через те алмазы чудится все вдвое, так что дети в Русском жиле пугаются, завидя на дворе двух маменек или разом двух тятенек. Пока не привыкнут, подрастая.

Охраняющий в дверях большого дома, двухпотолочного, каменного, посмотрел на старца и на Николая Ивановича и обоих с почетом пропустил, отступя от двери.

За разговором по ковровой лестнице чуть с ноги не сбился, под вторые потолки взошел, аж под самые верхние. И там палата дивно велика и во всем устроена по-государски. Во всю палату стоит стол невиданной длины, красной полстью крытый, содвинут с малым столом, яко алый крест.

Но тот крест неправильный, не такой, как в Русском жиле.

Овдоль стола заседали люди русские и якуты, в одежонках простых. А вверху креста перед всеми лицами введенный боярин председает один за малым столом (но и малый стол тоже очень большой) — голова заседания — и потому величается председателем.

Они советовались промеж собой и государили советно якутским царством; а за Русь держатся крепко.

Все слушали старца. Паужнать стали — чаю отпили, и старец похлебал, говорить не переставая; у людей могло и в ушах засохнуть, а он частил-таки числа неисчислимые и все толковал со счетом, бог ему судия, — за ним не счесть всем народом. Николай Иванович, один стараясь, не успел; понемногу и уснул.

Очнулся, заслышав тревожное слово «тракторы».

Укоряли одного за то, что летом не отослал некие котлы и драги на Индигирку. Ему виниться, он же пенял начальнику тракторов. Драги-де претяжелые, котлы-де неделимые, никакими-де табунами лошадей не перетащить на Индигирку через горы: под силу тракторам, больше никому.

Начальник тракторов отпихивал вину на трактористов: сбежали-де, сучьи лапти, без них тракторы не пошли-де, норовистые. Ныне обещается к январю иркутская школа трактористов прислать самых первых выучеников.

Стали вперемежку спорить: по снегу-то тракторы не пройдут. Председатель спросил:

— Летом прошли бы?

Старец ответил:

— Болота-де у вас по колена, нигде не глубже, мерзлота подпирает. На такую мелкую грязь трактору «Потерпелеву» начихать.

Прозвание у тракторов «Потерпелевы», но выговаривали не по-русски, даже не поймаешь ухом: Патерпелеры?.. Вроде так. Понятно, в общем: кару от бога потерпели.

— Эти могучие дьяволы… — так и сказал старец и рта не перекрестил, — эти могучие весом в пять копен ходят на своих гусеничках, как молодая баба в босовичках или в шарканцах — легким шажком. И на глубокий снег им тоже начихать.

Послушать — хвалил он их силу; а по словам выходило — простужливые, способны простыть в болотах и на снегу даже. Как понять? Николай Иванович смекнул: расчихаются — а могут все же до Индигирки пройти; но едва ли до заповедных русских мест, — великими и нужными болотами на сендухе и наледями одолеет дьяволов лихая чихота.

Он без труда узнал, где стояли под навесом, — шесть, одетые с головой в брезентовые повалуши, или по-нонешнему — палатки. Военная охрана с ружьем берегла от них православный люд и ребятишек отгоняла. Дети — дьявола самого хотят руками потрогать.

Мальчишки рассказывали неизмысленное о внешнем виде тракторов и об их всемогущей силе. Спросить бы воина самого, но наставил ружье и не подпустил к себе, обещаясь застрелить до смерти.

Николай Иванович озадачен был всем этим, и под конец озабочен, и впал в раздумье.

Начал к тракторам приходить, каждый день подолгу взирал на палатки, на воина с ружьем — всегда заряжено, перед навесом шагал воин взад-вперед и не отлучался, покуда ему смена не придет. День шагает и ночь шагает с ружьем, неделю шагает, месяц доходит. И начал воин заглядываться на Николая Ивановича.

В декабре сняли брезенты. Тут уже все вцепились глазами. Обличьем тракторы оказались ни на кого и на бесов не похожи.

Появились около них молодые ребята и начальник тракторов, тот самый, что в заседании Совета отпихивал вину от себя на трактористов. Ребята возились на тракторах и управлялись по-хозяйски: и чистили их, и мазали маслом, и разламывали, и сбивали наново. Вымазались во всей одежде, лица испестрили, впору для москваряди.

Николай Иванович присматривался к мазаным лицам, особенно к длинному веселому парню и дружку его — малоростку и молчуну. Длинный позвал малоростка:

— Дубочек, иди-ка!..

Николай Иванович отодвинулся от ограды, пока те не заметили его, прикрылся другими зрителями.

Опасение, убывшее в его мыслях за время жизни в Якутске и работы на заводе, сразу обновилось беспокойством от появления Сени и Вани. Они прибыли как хозяева тракторов, и видишь — сразу взяли их в свои руки. А тот, величаемый начальником, в лисьем тулупе, черною кожею крытом, с глянцем, только похаживал и присматривал утром и вечером, днем уходил со двора.

Боярин-воевода из советных, сиречь нарком, и другие с ним приходили посмотреть, подошли к Сене. Стали спрашивать его уважительно, вольщаясь в доверие.

Сеня ладил в моторе, не посмотрел на них, отвечал гневливо и свои запросы объявил. Николай Иванович недослышал или не уразумел Сенину речь, но видел и слышал — нарком затряс головой проискливо, затвердил прелестно:

— Все, все будет вам, и на родину отправим.

Сольстил-таки Сеню. Рассмеялся Агафангелов Тарутин, сказал:

— Тогда отвезем котлы и драги на ледяные горы.

У Николая Ивановича сердце стукнуло зловеще, когда услыхал про ледяные горы, котлы и драги. Подумал, что Сеня и Ваня поведут-таки тракторы на Великую наледь — старинную жизнь опрокинуть у русских жильцов; древних воров океанской запретной дороги, северных стужепроходцев злыми смертьми в адских котлах, в нефтяной гееннской смоле казнить.

Но как же тракторы взойдут на ледяную отвесную стену? Зырянов говорил: «Тракторы и самолеты доберутся до вас…» Не самолеты ли драгами зовут? Усекать слова любят, каждое слово торопят, коротят. «Драги», не то «драки»… Не драконы ли?

На тракторный двор наволокли большие бревна. Лошадью волочили каждую лесину по одной. Из них начали строить под навесом. Когда Николай Иванович увидел, что построили, он и рот раскрыл, глаза вытаращил и едва не впал в изумление, сиречь из ума не вышел чуть. Построили нарты! Из целых бревен!

Два бревна обтесали — два полоза! Покатые носы пришили железом и связи поперечные железом — бревна же. Этакие нарты не нагрузить и не волочить, а лошадей пяток запречь, не меньше, и порожние с места стронуть лишь. Такие сани — под адские котлы как раз.