От проникновенной речи путницы у Марины сжалось сердце. Она разрыдалась, закрыв руками лицо.
– Не реви, – спокойно попросила Рыска.
– Мне так жаль... – всхлипнула Марина.
– А мне уже нет, – улыбнулась Рыска, снова устремив взор в морскую даль, – Я даже рада, что всё скоро закончится: устала переживать. – она помолчала, – Я готова в дорогу. Если ты согласна, прикажи снаряжать корабль, – резко развернувшись, она пошла в шатёр.
*
Приболотинский молец, присланный в веску сразу после ухода предыдущего и отслуживший здесь уже более пятнадцати лет, ни разу не видел, чтобы эта женщина так истово молилась. Ничто и никогда не загоняло её в молельню так надолго: уже почти сутки стояла она на коленях перед изваянием Хольги и как заведённая била земные поклоны.
В позапрошлом году у неё умер муж: утонул по пьяни в колодце. А их сын погиб на войне ещё три года назад. У бедолаги никого с тех пор не осталось. Что привело её сюда сейчас, никто не знал, но с самого вчерашнего вечера она ни на щепку не прекращала молиться.
Раздумывая, стоит ли напомнить старухе, что молельня на ночь закрывается или, может быть, как и вчера, позволить ей остаться тут до утра, молец вышел на улицу, попутно открыв дверь одной из припозднившихся прихожанок – женщине лет сорока, пришедшей с тринадцатилетним сыном и одиннадцатилетней дочкой.
– Всего доброго, батюшка, – попрощалась она, – Прошу: помолитесь о грешной душе раба божининого Викия, помяните добрым словом, – добавила женщина, – А то что-то сниться мне часто стал, – призналась она с содроганием, – Будто готовлю я обед в его доме, как часто бывало, а он вдруг заходит в кухню, да не через дверь, а прямо из печки, в саже весь и с рогами, как у коровы!
– Помилуй Хольга нас, грешных! – молец осенил в ответ знаком богини и себя, и прихожан, – Раз такое происходит, вы творожников испеките да на жальник отнесите. И ещё поминки по нему соберите, – посоветовал он, – А то, похоже, некому его и помянуть-то стало, вот и беспокоит. Ведь некому?
– Ох, некому, батюшка, ваша правда, некому... – покачала головой женщина, – Как умер, все разбежались. Никого не осталось. Что родственники со сгоревшего хутора не унесли, то весчане растащили... И никто из родни с тех пор в веске не появляется, словно вымерли. Её вон муж, – она понизила голос, кивая на молящуюся старуху, – Братом ему приходился.
Молец понимающе кивнул.
– А поминки соберу, –согласилась весчанка, – Аккурат на этой неделе, пока морозно. А то глядишь, уже весна скоро, корова отелится, хлопот будет невпроворот...
– Чего вам хлопот бояться с вашими-то помощниками? – улыбнулся молец, – Парень, смотрю, весь в отца. Скоро вырастет, невестку приведёт. Да и дочка-красавица! Счастливая вы.
– Ох, и не говорите, – женщина с улыбкой погладила по вихрам сына, – Счастливая... Даром, что вдова. Таких детей, как у меня, ни у кого нет. Смотрю на сына – и кажется мне, что Цыка мой и не умирал. Да и дочка радует... Оба взрослые уже. Мне-то нечего божиню гневить. Её вон, – она снова понизила голос и кивнула на стоящую на коленях старуху, – Намного жальче. В молодости и войну пережила, и от саврянского насилия пострадала – и дочь родила. Да всю жизнь ей люди простить этого не могли! Будто виновата она в чём... А теперь и муж с сыном её покинули.
Молец ещё посмотрел, размышляя, покачал головой.
– А дочка-то её где? – спросил он.
Фесся вздохнула и улыбнулась, на миг помолодев – на те почти семнадцать лет, что не видела свою младшую подругу.
– Сбежала, – просто сказала она, – Не захотела, чтоб её всю жизнь за материнский грех корили.
– И куда же?
– Ох, и не знаю... Но Цыка мой в тот же год её с белокосым видел. Видать, к ним, к саврянам, и подалась...
– Помилуй Хольга, да разве же так бывает? – удивился молец, – Ей белокосых ненавидеть полагалось, прости божиня!
– Так и ненавидела раньше, – подтвердила Фесся, – Но для чего бы муж мой собственный обманывать меня стал? Как на духу говорю: вернулся Цыка с севера и про Рыску рассказал. Привет, говорит, мне передавала... А к саврянину так и льнула, глаза от счастья сияли! Но сама-то я, конечно, не видела.
... Молец и Фесся с детьми уже вышли из молельни, а старуха, обернувшись, ещё долго смотрела им вслед, на закрывшуюся дверь. А потом снова подняла глаза к изваянию Хольги и страстно зашептала:
– Прости, о пресветлая, мой грех! Не наказывай её за это. Сбереги мою дочь, где бы она ни была, защити её, сохрани! Накажи меня, помоги ей...
Проводив прихожанку, молец всё же решил оставить старуху в молельне до утра, проникнувшись трагизмом её истории.
*
Альк теперь точно знал, что ему делать. Рыска сама того не ведая, подсказала ему. И, наверное, нечто подобное имел в виду и Крысолов, их общий учитель.
Даже ничего особенного, сложного или невыполнимого
не пришлось придумывать. Всё было невероятно просто. И понятно. Как раз в духе старого путника.
Раз тсарица-видунья хотела заполучить его, Алька, в свое полное распоряжение, следовало просто дать ей такую возможность, вернее, заставить её поверить, что даёшь. И теперь оставалось просто двигаться вперёд – пока не покажется в туманной дали проклятый остров. А уж если нарвутся на врагов – что ж, так даже лучше. Это только ускорит встречу с тсарицей-видуньей.
Там, на этом острове, он сумеет убедить эту ненормальную в том, что его заинтересовало её предложение. И она никак не сможет вычислить его намерения: у неё там нет дара.
А убить её... Нет ничего проще! Жалости к этой твари, пусть она и женщина, он не испытывает. Оружие у него непременно отберут, но он конечно раздобудет себе другое, да в конце концов, обойдется и голыми руками! Главное, подобраться к ней поближе, и уж он не оплошает. И, конечно, после гибели видуньи начнется битва, в которой ему не выстоять одному, но это уже не так важно. Альк рассказал о своих намерениях отцу, с трудом, но заручился его поддержкой, и теперь флот Савринтарского тсарствия и союзники отчалит от северного побережья и пойдёт следом, на этот же остров. Обезглавленое войско в этой битве не выстоит, он точно это знает, и потому самая главная задача – это добраться до Витторы. И он доберётся. Неважно какой ценой.
И ещё важно сделать всё быстро. Как можно быстрее, пока его супруга не нашла способ увязаться за ним: ведь он, разумеется, не поверил, что она будет сидеть на месте и ждать исхода.
Вглядываясь в даль, Альк думал о том, что допустил всё же одну ошибку...
Крысолов сказал, что нужно торопиться на Пелигос – он так и поступит; взять с собой Жара – он взял; убить Виттору – убьёт без сожаления.
Вот только не расставаться с Рыской означало её верную смерть. И потому он ни при каких условиях не собирался её брать. Да и в его планы по устранению тсарицы-видуньи это никак не вписывалось. Однако ошибка была не в этом. Ошибка была в том, что нужно было всё же сказать ей то, что он понял уже две недели назад, в сарайчике возле стога, где они вместе провели ночь.
Уставшая, испереживавшаяся, испуганная, занятая совсем другими делами и мыслям, Рыска, как оказалось, не заметила одной вещи. Не заметила того, что уже два месяца носила под сердцем ещё одного их ребёнка. Наверное, надо было ей сказать...
Возможно, тогда она поберегла бы себя.
Но в тот момент Альк вдруг понял одну вещь: узнав такое, она разревётся и станет умолять его или не ехать, или взять её с собой. Он тоже не железный, и начни она тогда его умолять, он согласился бы – о, эта Сашиева синтементальность, возрастающая с каждым прожитым годом, происходящим печальным или трогательным событием!.. Чем это должно было закончиться, понятно уже давно.
И всё же надо было ей сказать...
Сдвинув брови, белокосый поспешил укрыться от взглядов в каюте. Как он переживал за неё, никто, кроме него не знал. Сколько раз судьба давала возможность исправить всё, еще тогда, много лет назад. Надо было просто жениться на ней: не слушать отца, а просто в тот же день отвести её в молельню и попросить благословения божини... Или потом, четыре года спустя, не уезжать морозной ночью, а остаться до утра, дождаться, когда проснётся и поговорить... Или не слушать, то, что она говорила на своей свадьбе, а проявить силу, просто увезти её вместе с сыном...
