– А, да!.. Я говорил с ним. Он неправильно всё истолковал, потому что у них, скажем, с Панариным совсем другие отношения – такие, мушкетёрские, если ты понимаешь, о чём я…

– Понимаю, – уверенно кивнул Роман. – Кстати, о Панарине. – Он с мрачным видом потеребил кисточку диванной подушки. – Патрон сообщил мне, что Евгений Алексеич намеренно утаивает от меня информацию. Честно говоря, очень обидно. Можно, я ему шею за это сверну? Он достал меня уже…

– Терпи, Ромашка, – Викентий Сигизмундович ободряюще потрепал Романа по плечу. – Женька отличный парень! Он просто не видит в тебе человека. Совсем. Но однажды жизнь наглядно продемонстрирует ему, как он ошибался…

В дверях появился, наконец, Аверин. Вид у него был изрядно утомлённый. Расправляя аккуратно подвёрнутые рукава рубашки, он устало плюхнулся на диван под бок к Радзинскому и, в изнеможении откинувшись на мягкую спинку, с тяжким вздохом закрыл глаза.

– Ну, и что это было? – скептически хмыкнул Радзинский, осторожно обхватывая Николая Николаевича за плечи и подгребая поближе к себе.

Аверин недовольно приоткрыл один глаз и решительно выставил свой острый локоть, вынуждая Радзинского сохранять дистанцию.

– Я просто вымыл посуду.

– Ага, и плиту. И раковину почистил. И пол отдраил. А окна протёр?

– Протёр, – буркнул Николай Николаевич.

– Устал? – сочувственно поинтересовался Викентий Сигизмундович.

– Не говори ерунды! – возмутился Аверин, гордо выпрямляя спину.

– Красавец! – подколол Радзинский, с ухмылкой глядя ему куда-то в район пупка.

Аверин проследил глазами его взгляд: грязная полоса – там, где рубашка соприкасалась с мойкой – оставила его равнодушным. Он махнул рукой и снова упал в мягкие объятия дивана.

– Ты даже не переоделся, – с лёгким укором констатировал Радзинский. – Мало того – ты даже ботинки не снял! Коль, что случилось?

– Ничего особенного. – Аверин, наступая на задники, стащил с ног ботинки и отбросил их на середину комнаты. – Сегодня был Круглый стол по революции. Я наслушался столько всякой мути, что мне необходимо было забыться.

– Ох, Колюня! Солнце моё… – Радзинский таки стиснул Николая Николаевича в объятьях, несмотря на возмущённое шипение последнего и выразительный взгляд, брошенный им в сторону Романа.

– Мы задерживаем ребёнка!

– Я никуда не спешу! – радостно заверил Роман. Он с неподдельным интересом наблюдал за своими опекунами.

– Кеш!!!

– Ладно. Приступим к делу, – невозмутимо произнёс Радзинский, позволяя Аверину вырваться. И незаметно стряхнул за диван вытянутую в процессе всей этой возни из аверинского тела серую пыльного цвета ленточку, которая тихо пыхнула там, сгорая. – Сейчас Николай Николаевич приведёт себя в порядок, – он насмешливо сверкнул своими янтарными кошачьими глазами. – Переоденется, умоется, выпьет чаю и нам заодно предложит…

– Ну, хорошо-хорошо! Раз никто никуда не торопится… – сдался Аверин и наконец-то улыбнулся. – Поставь чайник, Викуся. Будь так любезен… – Он удалился в спальню, оставив ботинки валяться на ковре.

– Физическое тело – наш якорь, Рома, – тихо, словно напевая колыбельную, говорил Николай Николаевич. – Жизненно важно от него не оторваться. Поэтому Викентий будет следить за нами, пока мы путешествуем. Я постараюсь показать тебе то, что ты так жаждешь увидеть.

Они с Авериным сидели на мягком ковре друг против друга. Их склонённые и едва не соприкасающиеся лбами фигуры окружали мягкие сумерки. Знакомая лампа с разноцветным «витражным» абажуром приглушённо освещала только небольшой пятачок возле письменного стола. Кисти аверинских рук были сухими, тёплыми и такими тонкими – почти невесомыми. Роман держался за них с превеликой осторожностью – боялся причинить учителю боль. И откуда подобный страх? Но Аверин – сейчас, вблизи – производил впечатление хрупкой фарфоровой статуэтки. Кожа на его лице казалась такой тонкой – одно прикосновение и останется синяк. И волосы выглядели мягкими, как у младенца, и лёгкими, как пух.

Вот Аверин закрыл глаза, и Роман почувствовал, как учитель тянет его за собой. Отпуская себя, Роман, уже в который раз, ощутил, как просыпается в нём кто-то другой – сильный, властный, жестокий. Теперь уже он тащил Аверина следом. Тот не сопротивлялся – свою задачу он выполнил, нащупал проторённую Панариным тропку и задал верное направление.

Боже! Как же их много – этих людей! Туманные фигуры, почти неразличимые лица – Роман нетерпеливо скользил вдоль цепи, запоминая, впитывая вкус и запах чужой, но неожиданно знакомой энергетики. Теперь его тело уже никогда не забудет всех тех, кто с ним связан.

Тёмное, сладкое, запретное и безумно притягательное излучение – сердце Романа помимо воли особенно остро отзывалось на зов своих «чёрных» братьев. Роман и сам не заметил, как начал погружаться в родную тьму, упиваясь пьянящей вседозволенностью, обманчивым ощущением безграничного могущества и парадоксально холодной ясностью рассудка. Он спускался всё ниже, ниже. Смутно знакомые миры мрачными виденьями проплывали перед его глазами. Роман вспоминал, какой он на самом деле древний – впечатляюще древний Дух. Неизвестно, как непоправимо далеко зашёл бы он в этот раз, но нестерпимая боль в сердце заставила его так резко вынырнуть на поверхность физической реальности, что ещё в течение долгих звенящих минут осколки земного мира отказывались складываться в его затуманенном мозгу в узнаваемую картину. А потом он увидел безжизненно обмякшего в объятиях Радзинского учителя. Его посеревшее лицо и бескровные губы. И незнакомый, яростный, жёсткий взгляд Викентия Сигизмундовича, прижимающего Аверина к себе.

– Быстро – наполни ванну холодной водой. Живее, – резко велел тот. И Роман, спотыкаясь, поскольку голова немилосердно кружилась, а пол коварно ускользал из-под непослушных и словно чужих ног, кинулся в ванную, пустил холодную воду и сунул голову под кран – немного полегчало.

Радзинский был на удивление хладнокровен и собран. Он погрузил учителя в ванну прямо в одежде – ледяная вода полилась через край, он не обратил на это никакого внимания. Включив душ, Викентий Сигизмундович направил струю холодной воды Аверину в лицо. Другой рукой он крепко сжимал рубашку у него на груди, сминая её в кулаке и не позволяя телу Аверина соскользнуть на дно ванной. Голова учителя неестественно склонилась к плечу, как у сломанной фарфоровой куклы – изысканной и утончённой хрупкой игрушки.

Роман стоял рядом и просто смотрел – в голове не было ни единой мысли. Он даже не сразу осознал, что Николай Николаевич, наконец, шевельнулся – так слабо, как новорождённый котёнок. Но Радзинский отреагировал немедленно: бросил душ и открыл слив. Он принялся стаскивать с учителя одежду, нещадно обрывая пуговицы. И резко бросил Роману через плечо.

– Иди на кухню. Можешь сварить себе кофе. И не вздумай уйти!!!

Роман вяло кивнул и поплёлся, куда велели. У него и в мыслях не было идиотского намерения сбежать. Задача сварить кофе оказалось невыполнимой – слабые пальцы заметно дрожали и не в состоянии были удержать даже чайную ложку. Поэтому Роман просто лёг грудью на стол, склонил голову на скрещённые руки и закрыл глаза.

Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем на кухне появился Радзинский. Роман почувствовал его тяжёлую руку у себя на затылке – Викентий Сигизмундович рассеянно перебирал его волосы так ласково и нежно, как будто хотел утешить. Роман недоверчиво взглянул на него и не увидел в его спокойных янтарных глазах ни раздражения, ни злости.

– Извини, Ромашечка, быстрее не мог – сам понимаешь. – Викентий Сигизмундович заботливо провёл ладонью по его спине и пошёл к плите.

– Вы меня не сразу убьёте? – глухо произнёс Роман.

– Ты бредишь, ребёнок? – Радзинский покачал головой, поглядывая на него из-за плеча с заметным беспокойством и сочувствием. Поставив перед Романом чашку с кофе, он сел рядом и двумя пальцами взялся за его подбородок. – В глаза мне посмотри.