На следующий вечер, готовясь к отъезду, кузен копался в одном из чемоданов, которые он собирался взять с собой, и нашел под отглаженным костюмом сверток с лавандой. Он вытащил его и озадаченно спросил меня, что это такое.

Я пожала плечами, хотя прекрасно знала, что это значит.

– Благодаря лаванде белье остается свежим даже после долгого путешествия.

Он отбросил лаванду, сказав, что ему хочется чихать из-за ее запаха. Я была уверена, что он не знает, зачем ее положили. Адель говорила, что лаванда заставляет мужчину быть верным женщине, которая его любит. Когда она после отъезда Аарона нашла сверток на комоде, то покачала головой:

– Не хочу больше видеть этого молодчика.

– Но он, возможно, вернется.

– Даже если вернется.

Я пошла на пристань вместе с родителями провожать Аарона. Никогда прежде не видела, чтобы мама так плакала. Когда кузен подошел ко мне попрощаться, я обняла его и прошептала:

– У нее ребенок от тебя.

Он не выразил удивления и лишь трижды поцеловал меня согласно обычаю. Я поняла, что он знает об этом, но у него не хватает пороха изменить свою жизнь и начать заново. Я пожалела, что мы не в сказке и я не могу чудесным образом поменяться местами с Аароном и уехать вместо него. Я ничего не взяла бы с собой, кроме карты Парижа и теплого черного пальто. Может быть, на берегу моей новой родины меня встретит Кот в сапогах, который поможет мне найти сокровище. Закрыв глаза, я пожелала оказаться на борту судна, когда открою их, а Аарон пусть поселится в доме на сваях, и мы оба будем на своем месте.

Но когда я открыла глаза, он был уже на судне, а я осталась.

В эту ночь я спала хуже обычного. Окна спальни я оставила открытыми, и Исаак дрожал во сне. В это время года днем свирепствовала жара, а ночи были сырыми и прохладными. Я видела сон, снившийся мне еще тогда, когда я была девочкой, и я знала, что если усну сразу, то сон вернется. В Париже меня ждал мужчина, который был готов выслушать мои истории о женщине-черепахе, о птице, облетевшей полсвета в поисках любви, и о людях, прибывших с яркой стороны Луны и оказавшихся здесь в плену вроде меня. Это было, конечно, нечестно по отношению к мужу и детям, но я ничего не могла поделать, я мечтала о другой жизни.

В этом доме стены не красили в синий цвет, отпугивающий духов. Поэтому иногда я не могла уснуть: видела первую мадам Пети в стоявшем в углу кресле, в которое я никогда не садилась. Розалия сказала, что это было ее любимое кресло и она перед смертью часто сидела в нем, укачивая Ханну. Она приехала из Парижа и так и не привыкла к жаре. Она лишь ненадолго выбиралась на воздух в своих плотных цветастых платьях из шелка и парчи, которые привезла из Франции. Розалия сказала, что она пряталась от солнца, так как кожа у нее была очень чувствительная, быстро обгорала и шелушилась; она плакала, когда ее кусали комары. Она боялась ослов и попугаев и редко выходила за ворота своих владений. Тем не менее у нее хватило силы духа бороться со смертью до тех пор, пока ее новорожденной дочери не присвоили имя. Она любила мужа. А теперь рядом с ним была я. Каждый вечер, ложась спать, я давала обещание заботиться о ее детях как о своих. Я объясняла ей, что не влюблена в ее мужа, хотя предана ему всей душой, и что он по-прежнему принадлежит ей. Я не признаю любовь, поэтому она может не бояться, что я займу ее место.

Возможно, она оберегала меня во время моей беременности. С приближением родов я стала засыпать, стоило мне положить голову на подушку; иногда я едва успевала закрыть глаза. Я беспробудно спала всю ночь и все утро, так что Розалии приходилось трясти меня, чтобы разбудить. А во время родов, когда Адель и Жестина помогали мне, Эстер Пети стояла в ногах постели. Я пообещала ей, что в случае, если она поможет мне выжить во время родов, я буду чтить ее память всю жизнь. Многие советовали мне не называть своего первого сына Иосифом, как звали умершего ребенка мадам Пети, но я их не слушала и дала ему это имя.

И я знала, кого я должна благодарить за все, что у меня было.

За шесть лет я добавила к трем детям Эстер трех собственных: сначала Иосифа, затем Ривку Эмму и спустя еще год Абигайль Дельфину. После рождения каждого из них я обязательно ходила в знак благодарности на могилу первой мадам Пети и приносила цветущие ветки делоникса. Она в ответ благословляла меня, позволяя мне жить за нее. Это был не Париж, но счастливое существование в окружении детей. Время текло, как река, а я, как рыба, плыла в этой реке так быстро, что даже не замечала мира за пределами дома.

Когда я ходила на старое еврейское кладбище отдать дань памяти семьям Пети и Помье, меня часто сопровождала Жестина. Но она доходила только до ворот, так как боялась привидений, и оставалась там со своей четырехлетней дочерью Лидией, ровесницей Иосифа, пока я посещала могилы. Уходя с кладбища, я чувствовала, как какой-то дух тянет меня за юбку обратно и хватает за ноги. Жестине я не говорила об этом, хотя ощущение было вполне явственным. Я сочувствовала женщинам, которых постигла смерть, прежде чем они смогли обнять своих новорожденных детей, но не настолько, чтобы оставаться рядом с ними. Я произносила заупокойную молитву, и они возвращались в свою обитель.

Выйдя за ворота, я стряхивала упавшие на меня листья, которые служили знаком, что на ветвях деревьев надо мной появлялись духи. Жестина замечала это и убеждалась, что она опасается кладбища не напрасно.

– Думаешь, умершие хотят переселяться на тот свет? – говорила она. – Они цепляются за тебя, чтобы дышать воздухом, который ты выдыхаешь.

– Я задерживаю дыхание, когда нахожусь там, – успокаивала я ее.

– Ничего подобного! – спорила она. – Я же вижу, что ты разговариваешь с женой своего мужа, рассказываешь ей о ее детях.

Своих детей я всегда оставляла дома с Розалией, но была рада, что Жестина берет свою дочь с собой. Лидди была необыкновенно красивой девочкой – может быть, даже красивее своей матери. У нее были серебристо-серые глаза, в волосах виднелись золотые нити. Наедине она звала меня тетей Рахиль.

При строительстве новой синагоги поверх деревянных балок и стропил нанесли слой штукатурки, потому что пожары в городе случались часто и синагога также могла оказаться их жертвой. Наших детей учили в новом здании. Лидди ходила в моравскую школу, где могли учиться дети всех национальностей, в том числе и дети рабов. Религия общины моравских братьев была одной из ранних форм протестантизма, основанной католическим священником Яном Гусом в четырнадцатом столетии. Император-католик запретил их веру в Моравии и Богемии, и они, подобно евреям, были вынуждены либо исповедовать ее тайком, либо бежать из страны. Они прибыли на Сент-Томас в тысяча семьсот тридцать втором году и построили здесь свою церковь. В Новом Свете они посвятили себя в основном просвещению народных масс и открыли школы для рабов, а их девизом было: «В главных вопросах – единство, во второстепенных – свобода, и во всех – любовь».

Я посетила несколько уроков в классе Лидди, желая убедиться, что дети получают хорошее образование, и была поражена высоким уровнем преподавания учителей из Дании и еще больше – работой американцев, многие из которых были переселившимися сюда менонитами. Они рассаживали учеников ровными рядами, каждому выдавали ручку и чистую бумагу. Хотя многие жители острова говорили на креолизированном датском языке, большинство уроков в школе велось на английском. Лидди читала по-датски и по-английски гораздо лучше моих детей, а по-французски – безупречно, и почерк у нее был лучше. Иногда я, давая ей попрактиковаться, диктовала свои письма Аарону во Францию. Он, правда, ни на одно из них не ответил. Аарон исчез из нашей жизни, и до нас лишь доходили слухи о его парижских похождениях. Он вращался в самых разных кругах, у него было много поклонниц, но наши родственники были по горло сыты его выходками и подумывали о том, чтобы отстранить его от семейного бизнеса. Лидди не имела понятия о том, кто такой Аарон Родригес, – и к лучшему. При оценке достоинств девушки люди рассматривают ее всесторонне, но, будем надеяться, не станут учитывать поведение ее отца.