Мерлин, да меня с костями съедят и не подавятся. Гермиона отчитает по полной, Люпин и Сириус задушат, а Снейп...

Жалобно проскулив, я падаю обратно на койку, закрывая лицо ладонями. Да Снейп меня на месте прибьёт, и даже бровью не поведёт.

Лучше уж снова попытаться умереть, чем пережить то, что мне ещё только предстоит.

Первое мне, судя по всему, не светит, а вот второе…

Отголоски далёкого эха доносятся до моего слуха. Звук раскрывшихся дверей, затем быстрые шаги. О нет, кто-то идёт сюда. Сумасшедшая мысль: «Хоть бы не Снейп!» мелькает в окончательно запутавшемся сознании, в то время как я судорожно забираюсь обратно под покрывало и закрываю глаза, стараясь дышать не так шумно.

Лязг дверного замка, совсем неподалёку — я натягиваю покрывало до самого носа, несколько секунд звенящей тишины — кажется, тот, кто пришёл, даже затаил дыхание. Шаги, медленные и тихие, всё ближе и ближе, звук пододвигаемого стула, шорох — и вновь тишина.

К запаху лекарств примешивается лёгкий аромат цветов с примесью запаха скошенной травы. Учащённое дыхание посетителя выдает то, что ему пришлось бегом преодолевать путь.

Хочется открыть глаза, увидеть, кто же это, но другой интерес заставляет лежать и, затаив дыхание, изучать окружающий мир непривычным способом.

Едва ощутимое шевеление воздуха — чья-то маленькая ладонь опускается на мой лоб, и я обнаруживаю, что тонкая, слегка шершавая материя разделяет это прикосновение.

— Гарри… — тихий шёпот на выдохе.

Нет, я не в силах больше лежать, как бесчувственное бревно. Какие бы крики меня ни ждали, я не могу не открыть глаз, я просто не имею на это права!

Глубокий вдох.

— Гермиона, — откликаюсь, принимая сидячее положение, и наблюдаю за тем, как расширяются глаза подруги, которая, издав по-детски радостный вскрик, падает мне на грудь и крепко обнимает за шею.

Она ничего не говорит, а я глажу её по дрожащей от слёз спине, не в силах раскрыть рот и вымолвить ещё хотя бы одно слово. Предательское горло сдавливает в спазме второй раз за последние несколько минут, нос нещадно щиплет — я вот-вот расплачусь сам, и мне совсем не будет стыдно за это.

Наконец, Гермиона отстраняется от меня, вытирая слёзы и возвращаясь на свой стул. Рвано вдохнув, она снова вытирает уже сухие щёки и произносит:

— Вообще мне запрещено к тебе приходить, но я не могла не убедиться, что ты жив.

Она замолкает и закусывает губу, неверяще качая головой. Потом вновь вскакивает с места, резко опускается на край койки и сгребает меня в охапку, отрывисто гладит по волосам, плечам и спине. При этом она не перестаёт сбивчиво, чуть ли не взахлёб что-то говорить. Из общей массы слов я могу разобрать только: «Это самое настоящее чудо» и «Гарри», которая она произносит раз десять, как минимум. Звук моего имени, тихий, пугливый, будто Гермиона не до конца верит в то, что она произносит имя своего выжившего друга.

Её дрожащий голос срывается на шёпот, а пальцы вцепляются в мою пижаму.

— Я не представляю, что было бы, если бы ты погиб…

Выдохнув мне в шею, Гермиона опускает голову на моё плечо и замирает в таком положении. Она шмыгает заложенным носом, а её вновь хлынувшие слёзы впитываются в мою рубашку, прилипшую к коже, но это сейчас неважно.

Ещё несколько минут назад я не знал, радоваться мне или пойти сразу разбить голову об стенку, когда обнаружил, что остался жив. Сейчас же я понимаю: возможно, я абсолютно безнадёжный болван, раз на меня даже Авада не подействовала, но стоит мне хотя бы на короткий миг представить, что было бы с Гермионой, если бы я умер…

От этой мысли становится жутко не по себе, страх скручивает живот морским узлом, а предательские мысли, которые подсовывают воспоминания о похоронах родителей, проводят аналогию.

Неосознанно сжимаю плечи Гермионы крепче, чувствую, как она откликается, отвечает тем же самым. Потом вдруг отстраняется, но ровно настолько, чтобы взять моё лицо в ладони и посмотреть в глаза.

— Ты такой дурак, Гарри. Но такой везучий дурак.

Её покрасневшие от слёз глаза сейчас насыщенного медового оттенка, и то ли это их цвет, то ли освещение, но в них сейчас столько тепла и доброты, что я невольно улыбаюсь. Наверняка, улыбка получается грустная, но она — первая с тех пор, как я очнулся.

— Нет, Герм, ты меня недооцениваешь. Я самый настоящий идиот. Безрассудный идиот.

— Я рада, что ты это осознаешь, — едва заметная улыбка приподнимает уголки её губ.

Во взгляде Гермионы вновь появляется тревога.

— Я боюсь, как бы ни вышло так, что смертельное заклятие каким-либо образом повлияло на тебя.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю с беспокойством.

Подруга старательно подбирает слова, гладя пальцами мои волосы над висками.

— Ты остался жив, и это просто замечательно, но в то же время вызывает подозрение, — Гермиона вздыхает и, взяв в ладони мою руку, продолжает на тон ниже, будто нас могут услышать. — Никто ещё не выживал после Авады Кедавры. Ни в одной книге нет упоминания о подобном случае и, по логике, это — абсолютно не исследованный феномен, чьи последствия неизвестны. Мне страшно, Гарри. Страшно, что это может изменить тебя, нанести вред.

Об этом я не подумал.

Волна ледяного страха заставляет волоски на коже встать дыбом. Мерлин, Гермиона тысячу раз права!

Уронив голову на подставленную ладонь, я натыкаюсь на повязку, обхватывающую лоб, сжимаю её пальцами.

— Ну почему я такой недоумок, раз даже Авада Кедавра меня не берёт?

Подруга резко встряхивает меня за плечи, заново беря моё лицо в ладони, настойчиво ловит взгляд и твёрдо произносит:

— Чтобы я больше никогда такого от тебя не слышала, ты понял? То, что ты выжил — большое чудо. Не допускай даже мысли о смерти!

— Я и не собираюсь умирать. Просто ничего не могу понять… — качаю головой.

Гермиона убирает руки, а я снимаю повязку, на ощупь исследуя свой лоб. Обнаружив опухший участок кожи, сосредоточенно трогаю его. Не болит. Ещё словно какая-то рана с тонкой нитеобразной корочкой. Странно.

— Это ещё что за…

Гермиона резко перебивает меня

— Мадам Помфри пыталась залечить его, но… — вдруг осекается, округляя глаза на краткий миг так, будто чуть не сказала лишнего, однако быстро берёт себя в руки и переключается на другую мысль. — Надеюсь, что он не представляет особой угрозы для тебя.

— «Он»? — уточняю, внимательно отслеживая кончиком пальца изгибающуюся ранку.

— Шрам.

— Шрам? Хочешь сказать, у меня на лбу шрам? И… мадам Помфри не смогла его вылечить? — я не верю собственным словам. — Если это не под силу ей, то…

Не договорив, срываю с себя покрывало, даже не обув тапочек, бегу по скользкому полу в сторону уборной, стараясь не обращать внимания на остатки былого головокружения.

Распахнув дверь, останавливаюсь напротив резного зеркала и ошеломлённо выдыхаю.

Нездоровая бледность лица и тёмные круги под глазами — ничто по сравнению с тем, что над бровью «красуется» молниевидный шрам, чётко вычерченный, тёмно-багрового цвета. Кожа вокруг него припухла и покраснела.

Опираясь руками о бортики раковины, наклоняюсь ближе к зеркалу, озадаченно разглядывая отметину.

Это что же получается — он будет у меня всю оставшуюся жизнь? Хотя, это ещё не самое страшное.

Дверь бесшумно приоткрывается и в помещение заглядывает Гермиона. Я вижу её отражение в зеркале — выражение лица подруги абсолютно необъяснимое.

— Он появился у меня после нападения Волдеморта, да? — мои слова глухо звучат в небольшой комнатке.

Гермиона не сразу, но кивает. Она будто хочет что-то сказать, но сомневается, поджимает губы, тонкие линии бровей горестно изламываются. Не выдержав, она оказывается рядом со мной, обнимая за поясницу, утыкается лицом в плечо и уже в таком положении, наконец, произносит упавшим голосом:

— Гарри, я боюсь, что все мои опасения подтверждаются этим шрамом…

Я ничего не говорю в ответ. Только смотрю на себя в зеркале, на свои огромные напуганные глаза, на шрам, пересекающий лоб.