Знаешь, что этот человек, который с тобой так мил и прост, свое политическое и национальное дело делает неустанно… Делай и ты; он бодрствует, бодрствуй и ты! Вот в чем задача! И право мы, русские, решали ее, эту задачу, недурно… по крайней мере, тогда. Кстати, я помню в одной петербургской газете была в шестидесятых годах статья, в которой жаловались, что английские консулы имеют гораздо больше влияния, чем наши. Это неправда, мы всегда были влиятельнее их. В статье этой было сказано, что наши консулы, может быть, очень честные люди и исполнительные чиновники, но будто они не имеют на Востоке ни малейшего веса!.. «Вот англичане – это другое дело»…
Может быть мне изменяет память (но кажется, что нет), в этой статье было еще сказано, что великобританские консулы все люди коммерческие, а на Востоке все покупается за деньги и т. п. Все это не так. Во-первых, нигде нельзя всего купить за деньги… Это фраза. А во-вторых, русские консулы того времени вовсе не были похожи на то, что обыкновенно называется исполнительными чиновниками; большинство их в то время были люди смелые, предприимчивые, изобретательные, полные огня… Может быть иногда, подобно Ступину, уж слишком пылкие и слишком предприимчивые. Английские же консулы, с другой стороны, вовсе не были коммерсантами; они были такие же чиновники, как и мы, и вовсе не деньгами приобретали влияние, а точно так же, как и мы, то давлением на мусульманские власти и соглашением с ними по тому или другому делу, то уменьем приобрести расположение христианской интеллигенции; расположение же это, обыкновенно, было лишь временное и притворное; оно основывалось на сознании общегосударственной силы Англии, которая «нам, православным грекам или болгарам, нужна теперь временно, для достижения какой-нибудь определенной местной или национальной цели», а никак не той стихийной, органической связи, в которой состоит Россия со всеми христианами Востока, связи живой и реальной… Силу этой связи нередко со скрежетом зубов вынуждены признавать даже те из греков, сербов, болгар и румын, которые считались и считаются самыми лютыми врагами России. Эта органическая связь с Россией парализует все мечты наших недругов в среде восточных христиан и делает их бессильными всякий раз, как– только события начинают принимать грозный и решительный характер. Все эти греческие Трикупи, болгарские Чомаковы (известный туркофил и вождь болгарский во все время долгой борьбы их против патриарха царьградского, кончившейся расколом), все эти офранцуженные румыны на тонких ножках и цивилизованные сербы на ногах толстых, все они принуждены волей-неволей считаться в трагические минуты народной жизни с этою досадною и неотвратимою силой всевосточного единоверчества…
Около того же времени, как г. Доско велел плотникам подвысить себе стасидию в соборе, приехал и г. Тиссо, французский консул. Я его видел мельком в Константинополе и говорил с ним; он показался мне человеком благовоспитанным и очень тонким.
Его хвалили многие; даже друзья Ступина отдавали справедливость его личной порядочности. Он явился, говорят, к Ступину с визитом щеголем, в свежих перчатках. «А бедный мсьё Ступин (рассказывали мне с каким-то радостным смехом единоверцы) принял его в своем военном ямурлыке»… Вероятно, это было серое, обыкновенного военного покроя пальто или шинель вроде солдатской. Ямур – значит дождь по-турецки, ямурлык – одежда от дождя. О чем говорили Тиссо и Ступин, я не знаю; но это и не важно. Дело в том, что в городе составилась против Ступина коалиция; союзниками были: местная турецкая власть, французский консул, все местные почетные консулы, из католических купцов Бадетти и Вернацца, о которых я уже не раз упоминал, и греческий консул Доско. Блонта, кажется, тогда еще не было.
Должно быть в это самое время французский посол получил от г. Тиссо донесение, в котором Ступин был изображен в самом глупом виде и вместе с тем человеком вредным (конечно для Франции, для Европы). Он будто бы, говорилось в донесении, после завтрака всегда уже пьян и в странной одежде ходит или ездит по городу и воюет… «Русское консульство больше похоже на казарму, чем на консульство»… В этом роде.
В одежде Ступина ничего не было особенно странного: в холодное время, зимой, он носил верно одну из тех боярок, которые носят у нас в России давно уже; может быть запросто, не с официальным визитом, ходил иногда в поддевке или в том полувоенном ямурлыке, в котором он принял г. Тиссо. Почему же мы по зимним дням, когда и в Турции бывает холодно, должны носить непременно этот цилиндр, который верно был на Тиссо; почему не ходить запросто в русской поддевке?
В посольстве нашли, что это все не по-европейски, que се n'est pas il comme il faut: «Вообразите, – говорили, – Ступин дерется там». Кроме того, взведены были на Ступина обвинения в злоупотреблениях, какие он будто бы допускал.
Как бы то ни было, вскоре после всего этого прислан был в Адрианополь секретарь посольства, чтобы отстранить Ступина от должности.
Униженный так всенародно, Ступин собрал кое-какие деньги и уехал в Петербург.
Все друзья России, самые умеренные христианские старшины, множество православных людей простого звания, даже иные турки с глубоким сожалением провожали его… Многие давали ему денег взаймы на эту поездку в Петербург.
Враги, особенно местные католические буржуа, ликовали, кричали по всему городу, будто посланник велел заковать Ступина и верного драгомана его Манолаки Сакелларио в цепи и в этом виде отправить в Петербург на суд и расправу.
В Петербурге, впрочем, Ступин был оправдан и награжден.
Ему очень хотелось вернуться с торжеством в Адрианополь; но этого утешения он не дождался и был назначен генеральным консулом в Персию. Там он умер в 1866 году внезапно от холеры.
Кто-то из семейных его поспешил сообщить эту печальную весть его верным адрианопольским друзьям и почитателям, которые тотчас же пришли ко мне с просьбой сказать, если можно, в память его какую-нибудь речь на греческом языке во время заупокойной обедни, которую они закажут за городом, в построенной им Демердешской сельской церкви…
Я согласился.
Я написал речь по-французски, а драгоман Манолаки Сакелларио перевел ее по-гречески. Конечно, я хвалил Ступина точно в том же духе, в каком хвалю и здесь. Говорил, между прочим, что хотя Фракия страна и смешанная, но для русского агента нет на Востоке ни сербов, ни греков, ни валахов, ни болгар… есть только православные.
Католиков местных я, конечно, не называл прямо, а говорил о жалких врагах наших, кричащих бессильно на нас и т. д. О турецких властях отзывался я почтительно и говорил, что Ступин оттого и успевал делать столько добра местным христианам, что, снискивая расположение мусульман, он видел от них всякого рода уступки.
Заупокойную обедню служил в селе Демердеше сам адрианопольский митрополит Кирилл (грек), но в церкви, кроме болгар демердешских и избранных адрианопольских друзей Ступина (и русского консульства вообще), не было никого лишнего. Все остались довольны; один только грек, брат нашего драгомана, Костаки Сакелларио, продавец галантерейных товаров и яростный приверженец «великой эллинской идеи» распространения Греции до Балкан, остался недоволен. Он говорил, что вся моя речь направлена против эллинизма. Не мог же я в самом деле уверять хоть бы этих самых демердешских мужиков, которые тут же молились за душу Ступина в своих шапках на полубритых головах, что они эллины!..
Через несколько дней после этого вернулся Золотарев и принял от меня консульство. У меня было тогда готово черновое донесение о панихиде по Ступине и о прекрасной памяти, которую оставила в Адрианополе его деятельность; при донесении был приложен русский перевод моей греческой речи.
Золотарев прочел и донесение, и речь. Донесение исправил по-своему, сократил, сделал его менее хвалебным, несколько охладил тон, переписал сам набело и отправил от своего имени в Константинополь. Что касается речи моей, то он возвратил мне ее, говоря: «лучше не посылать ее. Вы прекрасно сделали, что здесь сказали ее, но в посольстве многие Ступина не любят и будут вами недовольны».
