Левин был рад и говорил-говорил. Как ему повезло! Иван Поликарпович, старый директор! Он возьмет его на работу, и все будет: физический кабинет, худые, ясноглазые мальчики...

- Садись, Левин, - сказал Иван Поликарпович. Кресло было глубокое, и снизу лицо директора показалось не таким знакомым: резкие морщины, как удары мечей, рассекли его на части. Особенно жесткой складкой отделялся от лица повисший подбородок. Глаза были Ивана Поликарповича, а подбородок - нет.

- Что скажешь, Левин?

- Иван Поликарпович, я хотел бы поступить к вам учителем физики. Я слышал, у вас есть свободное место.

- Есть. А что ты кончал?

- Политехнический.

- Инженер, стало быть. А чего ж тебя в школу понесло? Чего ты здесь не видел?

- Иван Поликарпович... Я без работы.

- Гм... и давно?

- Почти два года уже. Иван Поликарпович нахмурился.

- Между прочим, я кандидат, - сказал Левин.

- Это роли не играет. Если и играет, то отрицательную.

- Почему?

- Внимание привлекает. Сразу вопрос: а почему он, кандидат, в учителя пошел? Значит, дело нечисто.

- Я могу не говорить, что я кандидат.

- Не поможет. Все равно будешь ты у нас белой вороной.

- Попробуйте, возьмите меня... Не отсылайте так сразу... Я люблю ребят. Думаю, смогу преподавать...

- Вот что, Левин, - сказал Иван Поликарпович. - Тебя, кажется, Костей зовут?

- Да. Неужели вы всех своих учеников по именам помните?

- Почти всех. Дело не в этом. Вот что, Костя. Я тебя за нос водить не хочу. Прямо скажу: не могу я взять тебя в школу.

- Почему?

- А неужели тебе самому не ясно?

- Нет, мне не ясно. Нет, я этого понять не могу.

- Пора бы понять. Что ж ты даром, что ли, два года работы ищешь? До сих пор не понял, в чем дело?

- Нет, не понял. Не может этого быть!

- Говоришь "не может этого быть", значит, понял.

- Ну, понял, а признать не могу. А вы-то сами, Иван Поликарпович, неужели можете это признать?

- Понимаешь, в некоторых вопросах приходится верить... верить государству. Не нашего это ума дело. Наверху - там люди поумней нас с тобой сидят.

- Иван Поликарпович! Вы меня много лет знаете. Посмотрите на меня: чем я отличаюсь от других? Разве я не человек?

- Ты-то человек, я против тебя лично ничего не имею и, поверь, взял бы тебя с удовольствием. Но все равно, из этого ничего не выйдет. Мне неприятности, а тебя все равно не утвердят. Были такие случаи.

- Ладно, - сказал Левин и встал.

- Постой, выпей воды, что-то ты очень бледен.

- Ничего. Прощайте, - сказал Левин и вышел.

Он шел в кромешной тьме недостроенной окраины, под дождем, нащупывая дорогу. Дороги не было. Некуда было идти. Он шел довольно долго, потеряв направление, весь мокрый.

Он глядел себе под ноги - там было темно. Внезапно он поднял глаза и увидел прямо перед собой два молчаливо мигающих красных глаза: гас один, зажигался другой.

Невыносимый страх разрезал его пополам, и он побежал, брызгая грязью.

* * *

14 сентября 1952 г.

Дорогая, родная моя Лиля! Эти последние недели я только и думала, если бы ты была здесь!

Сегодня Костю свезли в психиатрическую.

Попытаюсь тебе рассказать все по порядку, но не знаю, смогу ли, плохо соображаю.

Начало ты уже знаешь. За последние дни положение резко ухудшилось. Двадцать первого я его возила на консультацию к ассистентке проф. Григорьева - Софье Марковне Лифшиц.

Она нашла, что ему стало хуже, и отказалась от амбулаторного лечения. Долго уговаривала его лечь в больницу. Он ни за что не соглашался, клялся, что совершенно здоров. А дома с ужасом в голосе и глазах просил, чтобы я ему поверила: ему грозит страшная ответственность за недобросовестную работу. А вместе с ним должны погибнуть и мы с Юркой. Он вытащил чертежи, которые делал еще с Юрой, стал вносить в них какие-то изменения, что-то стирал, потом стал жечь эти чертежи. Очень боялся, что на пепле останутся следы. Взял свой паспорт, стал вытирать в нем слово "еврей", я не дала. Стал разыскивать Юркино свидетельство о рождении, не нашел. Испытывал он неописуемый ужас. Вздрагивал от каждого шороха и потом долго трясся всем телом. Часами стоял у письменного стола, заслоняя ящики. Исцарапал себе лицо, шею, руки.

Я его все время уговаривала ехать в больницу. Ни за что, это не больница, а тюрьма. За ним будто бы числятся два преступления государственной важности: недобросовестная научная работа, из-за которой пострадали невинные люди, и то, что он женился на мне, не имея на это права. Логические доводы давно перестали действовать. В последние дни помогали только резкие окрики, и я орала на него, Лиля, орала! Потом уже и это не помогало. Перестал есть и спать. Утром ненадолго уснула и, проснувшись, застала его с бритвой в руках. Я стала отнимать, он не давал. Боялась его порезать. Бросилась к телефону, стала звонить дедушке Рувиму Израилевичу, чтобы он сейчас же приехал. Сначала ничего не могла сказать, кричала только "ради бога, ради бога", он ничего не понял. Я ему толковала, а Костя все время там, с бритвой. Но когда я вернулась, он уже бросил бритву и рылся и письменном столе, так что я успела ее спрятать. Приехал дедушка, часа два мы его уговаривали ехать в больницу. Он все одно: это не больница, а тюрьма, мы больше не увидимся.

Становился на колени, просил прощения за то, что причинил нам такое зло. Часам к 12 мы его все же уговорили (дедушка пригрозил, что вызовет "скорую помощь") и повезли. Кабы ты видела, как он страдал! А мы, его близкие, везли его на эту казнь.

В приемном покое сопротивлялся, кричал, что совершенно здоров, вину свою признает, просит только не трогать его близких. Диагноз предварительный - психофрения в тяжелой форме. Такие выздоравливают, но это может продолжаться и месяц, и два, и даже год.

Завтра поеду туда, Софья Марковна обещала пустить к нему, если будет возможно. Лиля, я без тебя, как без души. Ради бога, пиши мне чаще. Прикладываю его письмо, которое он написал утром, перед отъездом. Надя.

Дорогая Лиля! Я страшно виноват перед вами, так же как перед Юрой, Надей, Юркой маленьким, дедушкой и тетей Розой. Простите меня за все, что я сделал. У меня нет слов, чтобы выразить то чувство раскаяния, которое я испытываю. Простите, если можете, за все, за все.

Константин Левин.

Трамвай остановился недалеко от белой ограды с зеленьми воротами.

В больничном саду размеренно падали желтые листья. Каждый из них покидал дерево и, подумав, опускался на мокрую землю. Картаво кричали какие-то птицы, вороны или грачи, - видно, ссорились.

За деревьями просвечивали разбросанные, приземистые желтые корпуса. На некоторых окнах - не на всех - чугунные решетки. "Неужели он за решеткой?" подумала Надя. Ей было страшно. Она почти надеялась, что ее не пустят, скажут: "Приходите завтра".

У дверей корпусов- надписи на синих стеклянных досках: "Физиотерапевтическое отделение", "Рентгеновский кабинет"... Каждая из этих досок строга, холодна и, верно, покрыта изморосью, как холодным потом...

Вот и тот корпус: третий, где Костя. Надя поднялась по короткой лестнице, робко потянула белую дверь и вошла.

- Вам кого? - спросила сухая сестра с зелеными глазами (они строги потому, что им всегда мешают работать).

- Мне нужно видеть больного Левина. Софья Марковна разрешила.

- Подождите, я проверю.

Ушла. Надя ждала. Тишина стояла настороженная, плотная, и, рассекая ее на части, громко цокали маятником большие часы. Где-то вдалеке возник тонкий крик или стон. Кто-то плакал, то ли мужским, то ли женским голосом: "Ах, оставьте меня, оставьте!" Крик затих, и еще слышнее стал маятник.

Сестра вернулась.

- Пройдите в столовую.

Столовая - довольно большая, светлая. Обеденные столы покрыты веселой клеенкой. На окнах - цветы, красные, бархатные герани, ухоженные. Вязаные кружевные занавески. Кто, интересно, их вяжет? Решеток нет. Общее впечатление - какой-то домашности. Пахло щами.