Я взял этот странный вид и спросил у таинственного незнакомца, что такое имеет он мне сообщить. Он принял вид грозный и трагический и воскликнул с очень грубым акцентом:

– Я хочу ехать к генералу Коцебе (Коцебу), в Одессу, для приготовления войска… Потому что из Галиции будет скоро атака… Кавалерия во столько-то тысяч… (Не помню, сколько он сказал.)

– Вы хотите, чтобы я вам дал денег для поездки в Одессу к генерал-губернатору?..

– Да, конечно, деньги нужны, – отвечал он. Я сказал ему:

– Денег я вам немного дам, если вам нужно, а в Одессу ездить подождите; я не верю этому слуху о нападении из Галиции; но если в самом деле будет что-нибудь нужное, – я и сам могу письменно известить генерала Коцебу. А вы, если желаете, то можете сообщать нам сведения всегда, когда угодно. Вы мне и здесь пригодитесь. Паспорт ваш просрочен; я его возьму, а вам, если хотите, выдам новый, когда занадобится…

Это еще что за человек?.. Вид у него смелый. Он в своем роде может быть и опасен, и полезен нам, смотря по обстоятельствам. Мне хотелось взять его на всякий случай покрепче в руки. И я, подумав, решился даже выдать ему новый паспорт, просто как «русскому подданному», сохраняя в столе моем на всякий случай, как оправдательный документ, просроченный «permis de residence», выданный консулом, который слыл скорее осторожным, чем слишком решительным. Я решился поступить не совсем правильно «по форме» вот на каких основаниях. В странах этих – в Турции, в Элладе, в дунайских небольших государствах – всегда было много людей с неопределенным подданством; разные «proteges», полуподданные; люди, имевшие по два вида, один по одной причине, другой – по другой…

Даже англичане и те изредка выдавали какие-то сомнительные документы чужим подданным, ввиду каких-нибудь особых целей. Я говорю: даже англичане, потому что стать действительным гражданином Великобритании гораздо труднее по существующим в Англии обычаям (или законам, не знаю), чем стать подданным австрийским, русским, турецким, греческим, французским и т. д.

«Политическая» цель даже и у английских чиновников нередко оправдывала на Востоке неважные по последствиям наружные нарушения формального порядка и законности.

Я для того назвал моего скуластого пройдоху в новом паспорте на французском языке «русским подданным», чтобы при случае нам было бы легче его вдруг схватить и распорядиться с ним как угодно. При виде такого паспорта и турки, и румыны могли меньше мешать нам в подобном случае, да и раз если нужно, схватить его, я готов был бы на бумаге препираться с иностранными властями сколько угодно, до тех пор, например, пока мое собственное начальство не приказало бы мне освободить его.

Я дал ему немного «злата» и отпустил его пока на все четыре стороны.

Со староверами у меня в то же время отношения все улучшались не по моим только стараниям, но и сами собою – что гораздо лучше. Счастливые побочные случайности скрепляли эти узы, и мне оставалось только жалеть, что «медведь» не ревет, не показывается и не поднимается грозно и страшно на задние лапы…

Увы! он так и не заревел и не поднялся, а показаться – показался, положим, он мне, и совершенно неожиданно, но очень невинно, любезно и мило… Увы!

Я не могу не отвлечься…

Я сказал, что с дунайскими староверами сношения мои сами собою (хотя, разумеется, и не без некоторых стараний с моей стороны) все улучшались и становились дружественнее и теснее около того именно времени, когда дошел до меня слух об исполинских замыслах «Гольденберга».

Епископ славский Аркадий был у меня с визитом, просидел очень долго и беседовал со мною очень душевно. Тульчинский староверческий священник о. Григорий посещал меня нередко и запросто, говоря, что всем я хорош, только одним плох: «бородку бреете; этим вы хуже прежнего консула К-ва; тот не брился, и за это мы его очень любили»… Про Гончарова и говорить нечего: он просиживал у меня по целым часам, и общество его было одно из самых приятных в мире. Беспоповцы тульчинские несколько больше чуждались нас, чем все эти названные мною представители белокриницкой (имеющей священников) паствы.

Я не думаю, чтоб это происходило от политической враждебности – ничуть, прежняя ненависть давно угасла, и вместо нее было и у беспоповцев заметно доброе к нам, «государственным никонианцам», расположение; я думаю, что беспоповцы гораздо реже показывались в консульство по двум причинам: во-первых, просто потому, что они были грубее, серее людей белокриницкого толка и не имели у себя представителей, ловких и опытных в обращении с людьми всякого рода и звания, а во-вторых, по причине разных мелких религиозных неудобств и препятствий; например, хозяин дома, в котором я жил на берегу Дуная, богач-беспоповец Филипп Наумов, вынужденный обширными торговыми оборотами своими водить дружескую компанию с разными иноверцами, по кофейням и тому подобным местам ходил охотно, но всегда носил с собою в кармане свой собственный стакан, чтобы, угощая других, пить чай все-таки из своей посуды. Гончаров и другие «поповцы» были с этой стороны свободнее, и это, конечно, облегчало им с нами сношения.

Но при случайных встречах и делах со мною и беспоповцы были очень благосклонны и уважительны…

Тульчу и консульство мое посещали от времени до времени и староверы румынского берега.

У них был свой вождь и представитель, которого никогда почему-то по фамилии не звали, а все только Семен Васильевич. Это был пожилой, умный, солидный, себе на уме, но все-таки честный и добрый русский мужик, наружности весьма приятной и почтенной. И Василий Кельсиев о нем говорит в своих статьях с добрым чувством. Семен Васильевич был с Гончаровым почти во всем заодно, и русской политике охотно служил еще задолго до моего приезда. Но к тому времени, когда я ждал с нетерпением своего галицийского противника, совершенно побочный семейный случай, как-то особенно кстати и очень сердечно, сблизил нас с этим румынским политиком староверчества. Молодому сыну Семена Васильевича, парню ражему, здоровенному, рыжеватому, но довольно приятному собою, очень понравилась одна тульчинская «беспоповская» девушка. Где он, живший с отцом в Молдавии, по ту сторону Дуная, виделся с нею, как он с нею сблизился – не знаю; вероятно, езжал по делам каким-нибудь в Тульчу – только кончилось все это тем, что девушка эта в него влюбилась и решилась тайно от своего отца обвенчаться с ним.

Молодой человек открылся своему отцу. Семен Васильевич охотно согласился и взялся сам помогать сыну. Они приехали с этой целью в Тульчу. Выбрали такой час, когда отец невесты уходит из дома по каким-то делам; отец Григорий поспешил приготовить в церкви все, что нужно для венчания. Невесте дали знать; она нарядилась и, никем в доме не замеченная, бегом убежала в церковь. Семен Васильевич с сыном уже ждали ее. Венчание началось; народ соседний узнал, и скоро церковь наполнилась любопытными… Отец был где-то далеко и ничего не подозревал. Наконец кто-то из близких ему людей отыскал его и сказал:

– Что ты тут делаешь?.. Твою дочь уж в церкви без тебя венчают.

Отец прибежал в церковь, но таинство уже было совершено. и обряд приближался к концу. Семен Васильевич подошел к беспоповцу и дружески сказал ему:

– Ну, что, брат, делать, прости ты нам! Видно, на это Божья воля. Теперь уж не ищи ты их разлучить.

– Ну, что делать! Пусть будет по-вашему, – отвечал беспоповец и помирился.

Семен Васильевич на другое утро был у меня развеселый, сам всю эту историю мне рассказал и просил позволения вечером привести ко мне молодых «на поклон». Я с радостью согласился.

Как нарочно, с поздним австрийским пароходом в этот день приехал ко мне еще гость из Галаца, Митрович, агент нашего русского пароходства.

Когда стемнело, новобрачные пришли ко мне с добрым отцом своим пить чай.

Молодая, лет не более семнадцати, была в шелковом темноватом сарафане, в большом кисейном фартуке и в белой заячьей шубке, крытой зеленою шерстяною матернею. На голове яркий малиновый шелковый платочек. Она была сложения нежного и очень бледна, черты лица у нее были тонкие и красивые, а глаза, хотя и небольшие, но черные, смелые и блестящие.