Его удивляло то, что никто не объяснял им, молодым горячим парням, за что они должны убивать других людей, хоть чем-то отличающихся от кавказского народа, но никто и никогда, кроме него, не спрашивал об этом. Не заикался. Никогда. Просто выполняли приказ. А всё потому, что никто и никогда не задумывался над тем, что будет, если ослушаться. Карим не должен был становится чудовищем. Никто этого не предполагал. Он родился в семье мирного православного священника, которого взяли в плен кавказские боевики. Ребенка решили оставить и вырастить традиционно в исламской идеологии, так как армии шейха не хватало солдат.

Младенец не видел смерти своего отца и матери, зато после он видел сотни смертей пленных русских. Он слышал только одни слова о том, что православные – неверные. Он сам вскоре научился их убивать. Он забыл, что его крестили в русской церкви и омывали в русской купели, что на его груди сразу после рождения висел крестик, на котором был изображен Иисус. Он забыл, где родился и кто его создал. Из него вылепили машину для удовлетворения чужих целей.

Через двадцать лет именно Карим Бероев возглавил группировку, которой не могли противостоять самые навороченные отряды военных. Но всё в один миг изменилось, когда он внезапно… влюбился. Да, просто взял и влюбился в девчонку, парня которой ранили и скинули с утеса, во время очередной стычки. Девчонка была странно-белой. Её кожа напоминала молоко. Она не походила ни на еврейку, ни на азиатку – она была русской. Так говорили многие, кто видел её после того, как Карима решили повесить за отречение от ислама. Бероеву удалось бежать, и он, уже с семьей и сыном на руках, вернулся к себе на родину, в глухую деревню под Калининградом, но счастливее не стал…

Хорошо там, где нас нет.

Там ведь, вечное лето,

А дома – ненастье.

Эх, печаль, что не в деньгах счастье.

А то бы я на раз-два,

Смог бы счастье украсть.

И перед образами,

Крещусь тремя перстами.

Молюсь, но знаю я –

Душа болеть не перестанет.

Мы – лютый сплав,

На нас негде пробу ставить.

Навеки веки-ставни –

Мы с крестом, хоть

На нас креста нет.

Доля людская,

Мы на эту долю в доле,

В полном праве,

Родина не отпустит –

Породила сама,

Сама и удавит!

А вместо слезок у неё –

Сок березовый,

Всё легко мне без неё,

Но её мне нелегко забыть,

Ей решать, кого миловать,

А кого – казнить…

За неё её детки

Готовы лечь костьми:

На закате сел играть,

Встал за миг до зари

Совсем седым –

Проиграл ей всё,

Хоть были одни козыри…

Хорошо там, где нас нет,

Там ведь вечное лето,

А дома – ненастье,

Эх, печаль, что не в деньгах счастье,

А то я бы на раз-два смог бы

Счастье украсть и

Рвет на куски,

Словно сто сквозных,

И пустил на ветер я

Всё, что спер с казны,

На чужбине хотел своё сердце

Глубоко зарыть.

Сады райские там,

Да только я в них

Всё равно сорняк!

Что такое рок? Судьба. Это своего рода бумеранг, который всё равно настигнет, где бы ты ни был. Рамзан повторил судьбу своего отца – он тоже видел много смертей, но та, что ему никогда не забыть, стояла у парня перед глазами каждый чертов день. Смерть отца.

Эх, Родина – мамочка,

Боженька – папочка,

Наволочки – облачка,

Солнце – лампочка.

Дом Казённый –

Резная изба-избушка,

Расписные хоромы,

Калёная дверь,

А в двери – кормушка.

«Где родился,

Там и пригодился!», –

Так говорят, вроде,

Но тот край, где

Пригодился я

Не стал мне Родиной.

Хм… тут не будет так,

Как у них, здесь не тот кайф,

Не тот приход, не тот и выход.

Давно не виделись с родней,

А телефон для «по душам» не то,

Видимо, срок ещё не вышел,

Значит – на потом.

Тетушки да бабки

Повязали черные платки –

Отнеси, брат, за меня бате

Сто алых гвоздик…

У нас всегда так:

Приходим в этот мир

Не по своей воле –

Не по своей и уходим,

Чтобы грудь пробила дробь –

Черная смородина…

Эх, мама, мама – Родина!**

Рамзан был последним из рода Бероевых, которому удалось выжить. И он был православным. И мать его была русской. И всё это знали, но мальчишка не захотел признавать, что те, на чью сторону встали его предки, оказались тварями без сострадания и совести.

Рамзана Бероева хотели судить за причастность к террористической группировке, но благодаря связям покойного отца, будущему мэру удалось откупиться. Потом он познакомился с семьей Саппоро. Главное проблемой стала проблема мести. Рамзан не мог в то время отомстить за отца и узнал, что у Лексы та же история…

Пока Бероев предавался ностальгии, Гончаров что-то бубнил, подсовывая под нос мэру то одну, то другую бумажку.

- Что, хорошо лишь там, где нас нет? – вопрос следователя вывел мэра из оцепенения. – Если хотите знать, то…

- Я хочу знать, что конкретно вы мне пытаетесь пришить?!! – Бероев резко взбесился от спокойного и монотонного голоса мента.

- У нас есть одна интересная распечатка.

Надо было быть полным придурком, чтоб не понять, кому именно звонил Рюмин перед смертью. Конечно, он звонил Жданову. Блядство. Рамзан Каримович внимательно изучил взглядом лист со звонками. Их там было всего ничего.

- И что? – скрипнул Рамзан.

- Вы, похоже, держите меня за дурака. – Гончаров покачал головой, высказывая огорчение. – Вынужден разочаровать – ваши суждения в корне неверны.

- Вас так интересует моё мнение?

- Вовсе нет, но хочу заметить, что именно в тот день вы ошарашили Жданова. Сперва вы дали добро на снос дома, но внезапно передумали. С чего?

- А у меня семь пятниц на неделе! – Бероев нервно усмехнулся. Он понял, что следак уже пообщался с инвалидом. – Захотел и передумал!

Майор не случайно раскрыл сразу все карты перед Бероевым. Он надеялся, что кавказец поймет – отпираться бессмысленно.

- Рюмин знал что-то о доме, верно?

- У вас разыгралось воображение.

- Слишком много совпадений, Рамзан Каримович. – Гончаров закурил. Он нервничал. – Вас последним видели у дома убитого…

- Это не доказано, товарищ майор. Не доказано.

- Если свидетели дадут показания, – сказал Гончаров, злобно посмотрев мэру в глаза. – То все мои подозрения станут фактами, а версия превратится в состав преступления.

- Вы меня сейчас напугать решили?

Вопрос повис в воздухе. Гончаров рассчитывал, что мэр проколется или хоть как-то случайно натолкнет его на мысль. И вообще – что это значит: «Если свидетели дадут показания…». А если не дадут?! Жданов вон уже в отказ пошел! Григорий затушил сигарету, закашлявшись. Мэр довольно улыбался.

- Знаете, я терпелив, но не настолько, – Бероев заерзал на стуле. – Либо вы меня отпускаете, либо у вас будут большие проблемы.

- Я приму к сведению, – Гончаров дважды щелкнул по кнопкам телефона. В кабинет тут же вошел дежурный. – Увести в камеру!

- Я думал, что вы умный человек, – Рамзан, подгоняемый угрюмым конвоиром, обернулся, сжимая кулаки. – Сколько же ещё я буду ошибаться в людях?

- Главное, чтоб люди больше так не ошибались, – пробубнил Гончаров в спину мэру. – Чертова демократия!

- Не могу не согласиться, – Викторов дохромал до стола. – Я так понимаю, что дело с Камоловой переходит под мою ответственность?

Григорий встрепенулся. Он начал забывать о том, что кроме мэра и его грязных делишек есть ещё какой-то психопат-убийца. Вполне возможно, что Рюмин и Камолова стали жертвой одного и того же человека.

- Не терпится покопаться в этом дерьме? – Гончаров не стал подбирать слова – все свои.

- В отличие от вас, я лишь хочу найти и посадить преступника.

- Да? – Гончаров издевался. – Конечно, я помню, что вы у нас яростный защитник невинных жертв, а я плохой коп!

- Вам не надоел этот детский сад? – Виталий усталым взглядом изучал лицо сочинского майора.