— Нет, я не… Нет. Нет, мне хорошо, и даже иногда — весело.

Лампа никак не поддавалась Арасси — не хотела тушиться.

— Многое зло мира происходит от нежелания знать, от валянии в собственном незнании. Знаешь, как свинки валяются в грязи. Хрю-хрю. Я ничего не знаю. На самом деле, это нежелание — такая пошлость… недостойная всех существ всех миров.

— Иных миров нет, Милани, подруга моя, — с терпеливой улыбкой ответила Арасси.

Каждой матери знакомо: спишь, вроде бы спокойно, но твоё ухо всегда очень востро. Поначалу это непривычно, ужасно раздражает и не даёт спать, но потом приходит привычка.

Так пришла привычка и к Миланэ, хоть она не могла ещё называться матерью.

В спокойной, ночной тиши дома раздался сдавленный, жутковатый стон. Потом звуки метания по кровати; миг зияющей тишины; потом несколько панических вдохов и выдохов. Услышь такое всякая душа, что ранее незнакома с Арасси, то хорошо бы наелась ночного страха. Но Миланэ привычна за столько лет. Рывком поднялась, вздохнула, с живостью, столь присущей всякому, кто поднялся ото сна по тревоге, подбежала к кровати подруги. Та часто дышала сквозь сцепленные зубы, поверхностно и шумно, мотая головой.

Без слов Миланэ положила её голову себе на колени и стала ждать.

Она не могла сейчас ей помочь. Она не знала никого в мире, кто бы сейчас мог помочь Арасси. Всё, что оставалось — ждать, когда подруга более-менее обретёт сознание: тогда и только тогда можно начать её успокаивать, начать спокойно дышать вместе; но, как правило, успокаивать не требовалось, если вовремя прижать к себе: сознавая, что она не сама, Арасси очень быстро засыпала обратно, уже без всяких ужасов насилия и удушения.

Если всё случилось в эту ночь, то за следующие две-три можно практически не волноваться.

— Милани? — на выдохе тихо спросила Арасси.

— Я, — мурлыкнула та.

— Ой… всё.

— Угум.

Сегодня легко отделалась: проснулась почти мгновенно, а удушение было слабым.

— Спасибо.

Арасси за пять лет совместной жизни ни разу не забыла поблагодарить.

Немножко помолчали. Арасси дотронулась ко лбу, будто у неё жар.

— Ой, подружка, если меня на протяжении пары дней никто не…

Внезапно умолкла на полуслове.

— Что такое? — шёпотом спросила Миланэ.

Вместо ответа Арасси глядела на вход в комнату; глаза Миланэ успели очень хорошо освоиться впотьмах, и она хорошо это видела. Резко повернула голову — там всколыхнулась дверная занавесь, а потом тихо застучали когти по деревянному полу.

— Дети, это вы? Мы вас разбудили? — громким шёпотом зашипела Миланэ, но тщетно.

Сегодня дети Дайнэсваалы, племяши Миланэ, остались спать здесь.

— Ой, проклятье… — снова схватилась за лоб Арасси, качая головой и закрыв глаза.

— Не кори себя, ты ни в чём не виновата. Ты нечаянно их разбудила.

Арасси помолчала. Миланэ ещё раз поглядела на вход в комнату.

— Идём-ка баиньки, Милани.

— Ладно, доброй ночи.

Улёгшись, Миланэ вспомнила, что ей снились неразгаданные северные письмена. Как знать, может быть, она бы разгадала их, но сон ведь оказался прерван.

Арасси с самого утра куда-то ушла, и Миланэ осталась в одиночестве, коим никогда не тяготилась.

Разумно полагая, что после Приятия придётся задержаться в Марне надолго и, скорее всего, поселиться в новом жилище, Миланэ желала высмотреть, какие вещицы можно взять с родины. Конечно, почти всё её добро — в Сидне, ведь именно там она живёт последний десяток лет, а это немало. Но здесь можно найти немало милых безделушек, что могут согреть душу в грустный момент и придать уюта; многие из них — ещё из детства.

Стоит взять что-то с собою, ведь неизвестно, как сложится жизнь.

В своих поисках и порядках Миланэ полностью вытянула самый нижний ящик комода в комнате.

— Давненько не виделись, — улыбнулась, вынув ясеневую шкатулку.

Повинуясь ещё детской привычке, она иногда разговаривает с вещами.

В этой шкатулке хранились различные детские ценности; это были какие-то записки, стеклянные шарики, моток бархатных лент, бесчисленное количество иголок самых разных размеров и прочее-прочее, даже была одна любовная записка; но вообще, она тут лишь одна — львицам Ашаи-Китрах, даже маленьким, нечасто признаются в любви, ибо это непросто, ибо с ними намного сложнее. Сколь Ашаи прекрасны — столь и недоступны, даром что эта неприступность часто, часто-часто вовсе не такова, как полагают, вовсе не так страшна и прочна, вовсе нет…

Немного подумав, Миланэ решила её не брать, потому что негоже брать детские забавы во взрослый мир. Но решила ещё раз пересмотреть, что там.

На самом дне лежало нечто, завёрнутое во выцветшую от времени материю. Миланэ совершенно не помнила, что там, и стало даже любопытно: «Вот сейчас гляну и увижу нечто старо-знакомое, умильнусь, спрячу и жизнь продолжится…».

Там оказался камешек, небольшой, мутноватого голубого цвета.

Она не могла припомнить, что это и зачем, пока догадалась.

— Ах да, — просияла Миланэ от радости воспоминания. — Сестрица.

Да, когда-то этот камешек казался довольно большим; в детстве он был размером с коготь, а теперь — едва ли пол-когтя…

Забавный был случай, конечно. С того времени прошло лет пятнадцать, а то и больше. Миланэ вместе с отцом и сестрой поехала в Ходниан, на рынок. Там Миланэ рассорилась с Дайни по пустяково-детскому поводу; отец, в конце концов, внимательно выслушал обоих и предложил обменяться подарками, чтобы дочери помирились. Обоим дал денег, и Миланэ купила для Дайни практичную вещь — разноцветную шерстяную пряжь, а вот сестра подарила камушек, выбитый за полцены у какой-то торговки; предполагалось с ним сделать какое-то украшение, но забылось. Торговка яро утверждала, что камень драгоценный. Конечно, враки всё.

Вдруг Миланэ пригляделась. Раньше она этого не замечала. Тоненькая, крохотная вязь на камне ранее казалась обычным узором, который к тому же успел хорошо истереться. Теперь же, сквозь года, её взгляд изменился, ведь теперь она почти сестра с живым умом, воспитанница дисциплария, она многое знает и ещё больше умеет; и её глаз признал большое, огромное сходство этого узора с вязью на амулете, который подарил Хайдарр.

Встрепенувшись, Миланэ торопливо разрыла свои вещи, сложенные в сундук возле кровати, повыбрасывав что попало. В какой-то момент взял страх: а вдруг где-то по дороге амулет потерялся? Но нет, вот он.

Миланэ повертела его в ладонях, сидя на коленях.

— Привет.

Резко обернувшись, дисциплара увидела родную сестру. Та плечом опиралась о проём входа в комнату, подминая занавеси.

— Привет, Дайни.

— Что, вещи собираешь? — села сестра на её кровать.

— Не то что бы собираю… Мне здесь особо нечего собирать. Так, пересматриваю. Помнишь этот камень? — протянула сестре камешек.

— Где? Этот? А… — та не взяла, но посмотрела. — Да. Еле выбила у той старухи.

— Знаешь, он…

— Слушай, Миланэ, надо поговорить, — сестра приглаживала покрывало на кровати.

Отставив вещи, Миланэ села возле неё и навострила уши.

Дайнэсваала никогда не раскаивалась в содеянном и сказанном. К этому все так привыкли, что никто от неё этого не ожидал. Но вдруг в её душе что-то промелькнуло, если родная сестра скоро станет Ашаи и уедет в Марну?

— Такое дело… — спокойно, даже мягко начала она, но вдруг что-то сорвалось, и её тон вмиг окреп. — Вот скоро ты уедешь в Марну, вряд ли будешь здесь жить. Но этот дом хотят оставить тебе. Скажи, разве в этом есть смысл? Не будет ведь дом пустовать, Милани! Ты же понимаешь, что за домом надо ухаживать, так далее…

— Дайни, не переживай. Я оставлю его тебе.

— Хорошо говорить, а вот мать тебе хочет оставить. А ты ведь себе легко сможешь заработать, и в Марне будешь жить, дом-то тебе здесь зачем?