Яркий солнечный свет пробивался сквозь окна, возвещая позднее утро.
Она знала, что усилием воли может запросто встать и начать растяжки, все эти столь нужные дыхания, но не делала этого; в какой-то мере её даже начала покусывать совесть, ведь на самом деле Миланэ, при всех своих отступнических деяниях, воистину-то Ашаи. Но сегодня ночью случилось то многое, что требовало некоего осмысления, остановки, перепросмотра — можно назвать как угодно. Требовало просто лежать, мыслить и смотреть в потолок.
Прошлым вечером Синга ушёл, а Миланэ начала бесцельно слоняться по дому, делая вид, что решает, как его ещё обустроить. А что с ней было на самом деле? Думала об Амоне. Когда тушила свечи в спальне, то тоже думала об Амоне; она вообще вспоминала о нём почти постоянно; и именно в этот момент ей пришла в голову идея, что показалась направду блестящей — поговорить с Вестающими в сновидении. Найти и поговорить. Например, с Ваалу-Фреей. Миланэ очень яро зажглась идеей и начала подготовку к сновидению, предварительно запретив Раттане под любым предлогом тревожить её.
Суть такой предсонной подготовки проста — надо упасть в аумлан, а там и медленно-гладко вкатишься в серый сон, а из него ворвёшься в сновидение. Аумлан дался чуть труднее, чем обычно, ибо мысли были очень неспокойны, а душа — волниста. Впрочем, не обошлось и без некоторых прозрений:
«Аумлан — только навык. Меня научили, я это умею. Да игнимара — суть то самое. Навык себя жечь. Сила Ашаи-Китрах в том, что их намерение было столь упорно, что смогло научить гореть ладони; слабость — в том, что они избрали целью своего намерения такую бесполезность».
Потом была выужена ещё одна мысль:
«Кровь моя, я ничего не понимаю о мире. Само моё звание — Ашаи-Китрах — заключает столь злую насмешку. “Сестра понимания”! Ха, всякой Ашаи скорее вредно что-то понимать; мы играем с силами этого мира, совершенно ничего не смысля. Разве знаю, что я такое? И что такое моя игнимара? Тем не менее, я существую, а ладони мои могут пламенеть…»
В конце концов, она вкатилась в сновидение или, словами Малиэль, — снохождение. Миланэ некогда согласилась, что это следует назвать именно так — «снохождением» — ибо она не только желает видеть, но и действовать. Но сегодня всё пошло не так, как обычно, если здесь вообще применимо слово «обычно»; она не последовала знакомой тропой ученицы: мир вязкой серости — мир чёрных камней — мир сверкающих небес. Миланэ прекрасно помнила о своём намерении связаться с Вестающими, но вместо оказалась посреди мира, в котором ещё явно не бывала. Миланэ знала, что это один из нижних миров, мир, что утопает в материальном и тяжелом. Чем-то он по ощущению был схож с миром вязкой серости, но здесь не требовалось огромных усилий, чтобы контролировать внимание; с другой стороны, это был мир слабого, хаотичного намерения, всякого упадка духа, и здешние обитатели были прикованы к своему родному миру, как узники цепями; но Миланэ, созданию иного мира, эта слабость намерения не грозила.
Оказалась она посреди поля пшеницы, такой же, что прорастает в Андарии для кормёжки скота и птицы, и это родство было удивительным. Она совершила несколько шагов, очень реальных шагов, и снова подивилась этой бесконечной реальности иного мира; всё вокруг— деревья, пшеница, небо над головой — оказалось вполне знакомым, не таким чужеродным, как в иных мирах; правда, стоило посмотреть на руки, как оказалось, что они — полупрозрачны, как и все тело; лап так вообще было почти не видно, как и хвоста.
Миланэ помыслила, что именно здесь можно как-нибудь встретиться, связаться с Вестающими; что в сем мире они держат связь между собою. Раз она намеревалась попасть к ним, значит, наверное, попала. Намерение-то ведь всесильно, воля велика и бесстрашна! Но вдруг пришла иная мысль: искать Вестающих бессмысленно, и что вообще такая нелепость, как Вестающие, невозможна; мысль выглядела чужеродной, будто её насильно впихнули-скормили сознанию. Очевидно, это подшучивал сей трудный, весьма безрадостный мир. Да, тут такое невозможно, поняла Миланэ; тут никогда не явятся свои Вестающие, Ашаи-Китрах, шаманаи, вообще любые создания намерения и духа. Как и игнимара, и много чего другого.
Делать нечего, попала так попала, надо осмотреться средь этого нижнего мира. Миланэ пошла наугад к одинокому дереву, стоящему посреди пшеничного поля. Вдали, справа, виднелось нечто похожее на посёлок. Слева синели некие горы. Дул ветер, очень даже ласковый, такой же, как у неё на родине. Прекрасно зная, что в сновидении можно мгновенно перемещаться взглядом, она испробовала это сейчас, намереваясь оказаться у дерева. Удивительно, но получилось не сразу: снова ж таки уколола какая-то очень уверенно-похабная мысль, что это невозможно, а раз невозможно, так смысла нет намереваться. Это очень сбило с толку, и с первого раза у Миланэ ничего не получилось; но она озлилась, изгнала сомнение, и вот оказалась у дерева.
— Однако, какой мир! Всё в нём невозможно, всё в нём нельзя! Мир сплошного «нет»!
Вообще-то Миланэ подумала про себя, но оказалось, что она проговаривает слова — буквально мыслит вслух. Что-то, а болтовня тут давалась легко, без всякого напряжения и обязательства, вовсе не так, как в верхних мирах, где любое слово становится намерением, и даётся не так-то просто; там, чтобы говорить, надо уметь волить. Эта лёгкость страшно контрастировала с окружающей, всеобщей тяжестью сего нижнего мира; он оказался безвыходен — здешним созданиям нельзя было ускользнуть в иные миры, точнее, для этого требовались сверхусилия, невероятное напряжение сил духа; и это в чём-то было ужасно.
— Тюрьма для провинившихся душ, — так себе решила Миланэ, снова подумав вслух, хоть и не собиралась ничего произносить.
Но она оставила эти размышления, заметив возле этого сухого и низкого дерева кое-что интересное. Тут были разбросаны бумажки, и Миланэ попыталась поднять одну из них. Удалось. Потом ещё одну, потом ещё. Там были начертаны каракули на совершенно чужеродном, непонятном языке, но верное безмолвное знание подсказало — это нечто вроде стихов. Ашаи-сновидящая собрала несколько таких листочков, из чувства порядка самки собрав их в аккуратную стопку. Потом обошла вокруг дерева, стопку бумаги возложила у его основания, но их вдруг подхватил ветер и унес прочь, в поле.
Ладно. Сегодня она не пришла напрасно наблюдать вещи миров; сегодня у неё есть чрезвычайно ясная, конкретная цель: побеседовать с Вестающими в их стихии. Возможно, так они признают в ней родственную душу?
— Фрея! Фрея! — возгласила Миланэ посреди золотого поля, возле затерянного дерева.
Увы. Миланэ аж помотала своей полупрозрачно-полуреальной головой от того, что услышала. Здесь любой зов превращался в нищий окрик, в пустое тарахтение ничего не значащих слов; имя, этот великий знак чужой души, тут почти ничего не значило.
Вестающие не могли встречаться в этом мире; сомнительно, что они хотя бы пожелали его посетить. Или вообще о нём знают.
Стоило уходить. Она закрыла глаза, чтобы не видеть окружающее, и приложила сжатые ладони к переносице. «Вверх по древу», — вознамерилась она, и мучительный рёв пронзил всё сознание, и Миланэ чувствовала, сколь сильно тают её силы от такого мучительного, действительно тяжёлого путешествия.
Сначала очутилась в знакомом океане сияющей темноты, а потом будто провалилась в уже знакомый мир чёрных камней и тёмного неба.
Куда лучше. Пребывать в нём непросто, перемещаться трудно, но в этом безжизненном мире, где бывают только гости и нету хозяев, намерение и безмолвное знание приобретают великую мощь, о чём говорила Малиэль, и что ей было знамо из небогатого опыта.
Собравшись (произнести здесь слово — великий труд), Миланэ зарычала в бесконечно неживое пространство:
— Фрея! Вестающая львица Фрея!
Миланэ ощутила, что сквозь неё словно дует ветер и уж было возликовала, что зов услышан и она сможет встретиться с нею и провестать: помоги мне, о добрая подруга-Ашаи, дай свободу тому, кого люблю!
