— Не знаю. Могут, наверное.

Но Миланэ не видела трудностей.

— Уйдёшь ночью, под рассвет.

— Я так и хотел, — Амон приложил ладонь к её загривку.

Помолчали.

— Есть хочешь? — встрепенулась она.

— Не знаю, что бы сейчас сожрал.

— Идём… Идём-идём, я тебя покормлю.

Сошли вниз, уселись на кухне, у очага; похоже, Раттана действительно происходила из голодных земель, ибо наготовила столько всего, что вполне бы хватило на большую семью, а не одинокую Ашаи.

Амон расспрашивал о Раттане, о доме, о соседях. Также побеседовали о том, что всё безнадёжно проспали; он выразил беспокойство, что она может упустить Приятие, на что Миланэ улыбнулась и заверила: не пропустит. Через некоторое время они сели друг против друга. Миланэ сначала наблюдала, подперев щёку ладонью, как он ест. В своё время она недолюбливала, если так делала мать, Арасси тоже имела такую привычку: наделает чего-то, когда её очередь, сядет и смотрит, как Миланэ ест. У них по этому поводу даже случилась однажды маленькая ссора.

Миланэ резко обратила взор в сторону, когда поняла, что это ему тоже может не понравиться; а она не желала, чтобы ему что-то не нравилось.

— Как мы столь быстро влюбились друг во друга? Может, сошли с ума? — меланхолично вопросила она, рисуя когтем невидимые узоры на столешнице.

Он повертел ложку в руках, словно диковину.

— Я быстрее.

— Что? — не поняла Миланэ, бросив занятие.

— Я быстрее влюбился, — продолжил есть.

— Как тебе знать? — подалась она к нему, совсем чуть подморгнув левым глазом. Вообще, Миланэ далеко не чуждилась любых заигрываний, но всегда считала, что они должны быть редки да метки.

— Когда я в тебя влюбился, ты ещё не знала, что я есть.

На её вопросительный взгляд с улыбкой ответил:

— Я ведь следил за тобой. Влюбился ещё там, на мосту. Может, и раньше.

— Амон, а как долго ты за мной следил?

— Принял хвост тогда, когда ты вошла в дом Талсы. Кстати, что там делала?

— Там были патрицианские посиделки. Маленькая пирушка.

Нет, всё же где-то глубоко он ещё был жёстким, недоверчивым самцом, глядящим на жизнь остро и без украс. Она почувствовала, как он пожалел об этом вопросе: «Что там делала?». Понимал Амон, что такой вопрос может вызвать у неё некоторые подозрения либо недоверчивость. Волнуясь за её отклик, он тут же попытался изобразить равнодушие; но Миланэ отлично поняла, что здесь было лишь чистое любопытство, ничего более.

Ел быстро, сосредоточенно. Изголодался.

— Хочешь, я тебе тоже что-то расскажу? — вздохнула Миланэ, и вдруг ощутила, как он дотронулся к её голени под столом. Миланэ обожала такие игры: нечаянные касания, мимолётные взгляды, тени улыбок; и ей очень нравилось, что Амон знает в них толк.

— Да, — кивнул он.

— Всегда думала, что я — истинная андарианка, — сказала она, ощущая, что прикосновение поднялось к колену. — Но мать совсем недавно рассказала, что у меня другой отец, а он не был андарианцем. И теперь я даже не знаю, что о себе думать.

Казалось бы — увлекательная и волнующая история. Но у Миланэ вдруг она уместилась лишь в три предложения: она вняла, что действительно нечего сказать. Так странно.

— Ничего, — махнул рукой Амон, словно на пустяк. Ему, приёмышу, было трудно увидеть здесь нечто особенное: — Я не знаю ни отца, ни матери. Настоящих, в смысле. С этим можно жить, не волнуйся, — улыбнулся он.

Миланэ сонными и влюблёнными глазами смотрела на него. Только теперь поняла, как же хочется спать, просто всмерть как.

— Хочешь, раскину Карру, — не в силах сдержаться, она зевнула, даже не успев прикрыться ладонью, — ааай… мы попробуем узнать… ой, прости… кто твои родители?

Вместо этого он отпихнул тарелку вбок и подошёл к ней.

— Ты устала. Не спала всё это время?

Миланэ покачала головой. Не-а. Не спала.

— Тогда как-нибудь в другой раз. Сейчас я пойду и уложу тебя, а ты пойдёшь со мной и послушно уляжешься.

— Без тебя не засну — будет одиноко. Кроме того, есть предложение.

— Какое?

Он вёл её к ступеням на второй этаж, поддерживая, словно слабосильную.

— Какая-нибудь Ашаи накладывала на тебя руки? Ты испытывал страйю? — Миланэ снова зевнула.

— Нет.

— Почему? — остановилась она, прильнув к нему.

— Да так… Всё никак не было… возможности. Неинтересно было. Да и к чему эта страйя, если Ваал — лишь слово?

— Он слово, но слово очень сильное… У слова есть власть. Слово — это сила, Амон. Оставь, сама поднимусь.

— Ах, ну да.

Легко подхватив, Амон понёс её на второй этаж, толкнул лапой дверь и уложил в постель. Дочь Сидны попыталась раздеться сама, но он с удовольствием проделал это за неё; она не противилась, приняв судьбу — ай, делай, что хочешь. Честно говоря, он предпочел бы занятие чуть иное, нежели сон, но Миланэ была уж совсем растаявшей от усталости, и ничего не оставалось, как улечься возле неё.

— Страйей можно не только фантазм Ваала показать. Можно нечто иное. Я слыхала, что некое подобие страйи, только более сильное, можно пережить, если уснуть вместе и я начну сновидеть. Это совместное сновидение, сестринству оно хорошо знакомо, я его испытывала… но только с другими Ашаи. А если так усну с тобой, то… смогу так увести твою волю за своей… как оно бывает при обычной страйе, наяву, понимаешь? Только мы не будем глядеть на Ваала, зачем он нам сдался… Мы попытаемся посновидеть. Для этого нужно… Возьми мою ладонь, левую, и не отпускай… Не отпускай, мы попробуем. Ты увидишь… Как при траурном церемониале, можно показывать, я показывала, у меня есть опыт…

— Да-да, моя любовь, да-да, — благодушно кивал Амон на её сонную болтовню, многое не понимая и не особо отягощаясь. — Спи, не тревожься, я с тобой, Милани.

Ладони он её не отпустил, как просила, и так заснул вслед за ней.

Что ж, пришлось познать цену милой, сонливой болтовни львицы-Ашаи. Поначалу всё было, как всегда, но тут вдруг он понял, что знает о том, что спит. Неслыханно. Ведь если спишь, то не знаешь об этом. Если знаешь, что не спишь, значит бодрствуешь и бегаешь по миру тёплой крови. А тут бы ни так, ни эдак. Он знал, что спит, и всё равно спал. Более того, перед взором ничего не являлось — одна темнота, а его всего словно сковало. Чудовищно.

Явилась Миланэ; кроме неё, вокруг ничего, а её красота даже лучше, чем наяву. Она явно пыталась что-то сказать, улыбалась, пыталась успокоить; он не отпускал её ладонь, старался хоть как-то удержаться возле, потому что происходящее ну совсем не нравилось. А по ней заметно — такие дела ей в привычку и нипочём.

Примерный смысл её «слов» до него, в целом, дошёл: «Будь спокоен Амон, всё хорошо, я — с тобой».

Поняв беспокойство, Миланэ отпустила его, смеясь, отчего он впал в ужас. Но стало много лучше, а потом его выкинуло в некую местность, в некий каньон или нечто вроде того. Он с трудом повернулся — всё плыло и прыгало перед взором — и увидел Миланэ, что молча указывала пальцем на далёкий холм, на вершине которого что-то светилось; завидев её, сознание Амона обрело устойчивость, и этот дивный мир перестал плыть. Она явно желала, чтобы он туда пошёл, но путь туда казался столь неблизок, что путешествие казалось невозможным; тем не менее, он попробовал, и понадобилось не более десяти «шагов», чтобы дойти. Как можно так обмануться насчёт расстояния — Амон не понял.

Но размышлять о расстояниях не было времени, так как на вершине холма он увидел… Сари.

Почему-то сразу пал ниц, на колени. Невозможное, нереальное видение, восстание из мёртвых. Он протянул к ней руки в трепете и экстазе, а Сари подошла как ни в чём не бывало, одетая в обычное домашнее платье, то самое, широкое, с открытым хвостом, подняла с колен и начала нечто говорить.

«Я ведь говорила тебе, что найдёшь великую любовь. Говорила-говорила. Но ведь просила быть зорким!».

Понимать её стоило чудовищных усилий, словно бы в сознании одновременно происходил перевод с нескольких языков, но Амон очень хотел услышать, что она скажет. Потому он слышал.