— Что?

— Иди закрой крышку подвала.

В их доме, на задней стороне двора, была крышка подвала, что использовалась в случае погрузки туда всякого добра прямо с улицы. Каким-то невообразимым образом открытая крышка создавала ужасный сквозняк, что начинал исходить из щелей в полу кухни; самая большая щель, видимо, была под очагом — то ли так задумано, то ли какая ошибка при постройке — и очаг от внезапного притока воздуха начинал сильно возгораться, а если поток был чересчур силён, то мог и угаснуть.

Амон выбежал на задний двор, мигом поправил крышку (она оказалась не открыта, но сдвинута); Сарамба, по всему, осталась с гостями. Постоял немного, подумав, что неплохо бы начать курить: так он будет выглядеть намного серьёзнее, и повод бы постоять здесь нашелся, а что касаемо здоровья, так печься о нём особо нечего — и так погибнет где-нибудь на Востоке.

Амон не сомневался, что поедет на Восток.

Нет, чепуха. Показалось. Это лишь крышка. Сарамба сейчас с гостями.

— К шакалу всё, — сказал зачем-то в пустоту и пошёл обратно в дом.

Когда он вошёл в тёмный коридорчик входа на задний двор, то осторожно закрыл за собою дверь. Сделав три шага, заметил, что кто-то стоит в проходе на кухню.

Сари стояла там, улыбаясь. Она ничего не говорила, ничего не делала, только стройнилась в гордой осанке, высоко упираясь ладонями в дверной проём. Она ждала, когда он подойдёт; в его власти было — идти или не идти.

Нечего здесь говорить: Амон пошёл к ней.

— Сари, ты…

Никаких слов не последовало. Сари просто обняла его шею, как можно сильнее, далеко-далеко закинув руки; она уже на добрых полголовы ниже, хоть далеко не маленького роста, как и мать. Горячий, умелый, помнящий всё поцелуй словно вернул время вспять, лишь теперь здесь больше уверенности, зрелости готовой ко всему самки.

— Я их всех ненавижу. Я люблю только тебя, — жарко молвила она на ухо.

Амон, чисто по памяти прикосновений, совершенно несознательно, уверенно просунул руки за её пояс, как делал когда-то, когда она принадлежала ему и только ему.

— Обещай мне, что будешь зорким, — говоря, она шумно дышала. — Тебя ждёт великая любовь, мой Амон. Обещай, обещай. Хоть она тебя сгубит, но всё будет не зря. Высматривай её. Будь зорким.

— Буду зорким… — сказал он, ибо что оставалось.

Она снова закрыла глаза; Амон прислушался, оглянулся — сколько мгновений у них ещё есть — и ответил на призыв. Нет, ничего не забылось — они страшно соскучились друг за другом. Казалось бы: прошли года, отроческие игры позабылись, канули в омуте памяти. Как же, как же…

Время не ждёт. Он понимал, что Сари прощается с ним — следовало ловить каждое мгновение; но в то же время нельзя подвести её, нельзя подставить.

— А я нарочно подменила ножны, — тихо засмеялась Сарамба, когда он отпрянул.

— Зачем, моя Сари?

— А просто так.

— Сари, я всё это время любил тебя.

— Я знаю.

Теперь она прислушалась, что там делается в гостиной. Сейчас её хватятся, потому времени почти нет.

— Сегодня вечером. Балинейная. Мать уедет в Вельтро. Отец будет спать. Ифаны не будет. Ты скажешь, что идёшь на длинную охоту. И вернёшься, когда стемнеет. Тебя никто не должен видеть.

Он стоял, пытаясь осмыслить невероятное, но Сари взмахнула рукой и гневно блеснула глазами, вмиг переменившись:

— Иди к ним, — прошептала и убежала на кухню.

Амон ждал этого вечера до озноба. Ни о чём другом он думать не мог.

Но не судьба. После Вхождения планы круто поменялись, ибо за столом отцы семейств договорились вместе пойти на охоту, погостить друг у друга, и Сарамбе пришлось уехать в Вельтро с матерью и будущим супругом.

Он помнил её прощальный взгляд. В нём не было грусти, и даже тоски оказалось совсем немножко. Главное чувство, что осталось от него: «Нас было двое, и я пропала. Но остался ты — я верю в тебя».

«Нет, никого прежде я не слушала столь долго и внимающе», — рассудила Миланэ, когда Амон, наконец, прекратил рассказ.

Утро прошло, дело шло ближе к полудню. Нет и смысла говорить, что дочь Сидны безнадёжно опоздала на отъезд в матерь духа, потому было принято единственное решение — уехать завтра. Это вполне возможно; кроме того, у них появляется ещё целый день да целая ночь.

— Вот — моя первая любовь, — закончил он.

— А что потом? — осторожно спросила Миланэ.

— Потом?.. Легата, Восток. Ничего особенного…

Миланэ слушала его, лёжа на животе, иногда приглаживая гриву, а он чем-то отвечал: от целовал ладонь, то просто смотрел на неё, дотрагиваясь к её щеке, ушку, шее, подбородку, словно взирая на великую, вечную бесценность. Нет, он не рассказал ей о большом признании Сари на Церемонии Вхождения, он умолчал об этом; он умолчал о её приглашении в балинейную. Он не желал ревности или двоякого толкования; но Миланэ, конечно, ощутила эмпатией, что Амон нечто скрыл в своей истории, но не стала обращать никакого внимания — на то они и тайны.

— Что же Сари? Верно, вы встречались после и улыбались, вспоминая эти дни. Вы ведь встречались?

— Встречались? Это было бы хорошо…

У неё похолодело в груди и горле. О да, она хорошо знала это ощущение. Ей не знать — она хорошо назначена к траурному церемониалу.

— Нет, Амон. Нет.

Он печально посмотрел на неё бесконечно усталым взглядом.

Тем не менее, Миланэ не хотела верить ни себе, ни ему. Рывком поднялась, открыла комод; на пол полетело пару вещиц, а потом на свет выглянули знаки Карры. Миланэ быстро и споро, прямо на кровати, вытащила их, не соблюдая кой-каких условностей. Собрав выпавшую троицу в левую руку, она долго и тяжело смотрела на неё; её облик укрыла тьма.

— Ваал мой, Амон… — начала плакать она.

Вообще, Миланэ научена не плакать по умершим. Нельзя — она мастерица траура, ей не положено, ибо если Ашаи на сожжении тоже заплачет, то что станется с ритуалом? Но здесь стало как-то совсем не по себе; она сильно прониклась историей Амона и бесконечно сопереживала.

— Как это случилось?

— Никакой ночной кошмар не сравнится с обыденностью мира. Сари постоянно с ним ссорилась. Ко всему, в их союзе никак не появлялись дети. О её смерти наплели много чепухи. Сама шла, сама споткнулась, сама проткнула себе сердце… Так сказали, расследовав дело, — усмехнулся он. — Но перешёптывались, что в одной из ссор он толкнул Сари — у них доходило до этого — а она упала прямо на разделочный нож, который держала в ладони. Свежевала свинью. Говорят, она всё по хозяйству делала, а он — ничего, — Амон ритмично и злобно бил маленькой подушкой о кровать, а потом отбросил её.

Миланэ ещё раз посмотрела на знаки Карры, а потом сжала их в ладони.

— Чушь, Амон, — тихо, уверенно молвила она. — Он убил её.

За окном что-то громко ухнуло, потом взорвался скандал. Миланэ не могла не выглянуть: столкнулись две повозки. Она задёрнула занавеску насовсем и полностью, вернулась к нему, усевшись прямо возле плеча; из колоды знаков вытащила ещё один и кивнула самой себе.

— Но он, я вижу, тоже не жилец. Настигла месть, — спрятала знаки.

Амон посмотрел на неё и вздохнул; любить Ашаи: сладко-горько, это непросто, это жаркое мучение, великая трудность во лжи.

«Надо не только уметь видеть. Надо уметь не видеть», — вспомнила Миланэ рассказ, приглаживая гриву Амона. — «Умна ты вроде, а как придётся к чему — глупа. Его тайна, а ты вынула её на свет».

Вообще, врал и скрывался он отлично. Наверняка в Тайную службу отбирают подобных, наверняка там есть свои правдовидицы, которые совершают такой отбор: годен ли скрываться? может ли молчать? Он пытался скрыть от неё свою месть, которую совершил из любви и ревности; у него есть причины, понимала она, ибо — как знать? — возможно, он ещё не полностью доверяет ей. Но Амон не учёл, что всякая Ашаи, знавшая близость со львом, намного-намного острее и точнее чувствует эмпатией душу этого льва. Этому знанию тысячи лет, и сколько раз его использовали в корыстных целях — не счесть…