— Мне нужно будет как-то объяснить, почему у меня с тобой разорвалась связь и дальнейшая работа невозможна. Как иначе я смогу…

Вдруг резкий удар пришелся по его щеке, потом по другой, потом ещё раз. Теперь перед ним вовсе не сидела, а стояла неукротимая дочь Андарии, величественная и несчастная в своей ярости; глаза у неё чуть сузились, уши чуть прижались, левая рука упёрлась в ножны сирны:

— Не смей больше! Не подходи! Ничего-ничего не смей! Ты понимаешь, что случилось?! Нет?! Никто не понимает, что случилось!

Взмахнув подолом пласиса, она резко ушла, быстро утирая глаза от слёз.

Амон недвижно сидел, чувствуя огромную пропасть в душе. Он чувствовал, как обрушилось нечто очень важное; возможное, самое важное в жизни; и, самое главное, в этом никто не был виноват, просто так произошло, просто такова жизнь, лишь так сложились сложные обстоятельства, и в ином случае он не отошёл бы от неё, ведь она так ему понравилась, эта львица, эта Ваалу-Миланэ-Белсарра, дочь Андарии и великой Сидны дисциплара, или просто Милани; она, тихий гений сердца, есть в ней то великое, таинственное, что ищет вход в каждую душу и находит его; она не скажет слова, не бросит и взгляда без тайного умысла соблазнить, тайного даже для себя; ничего в ней нету жёсткого, просто-ясного и грубо-уверенного. Она — мастерица казаться, её суть в том: она есть лишь тогда, когда кажется; но кажется она чем-то бесконечно истинным, и когда он спорил с нею об истинности, раскидываясь словами, то внутренне знал, что истина есть, и она — вот, перед ним, вся в загадке, но не перестающая от этого быть ею. Вечное начало самки, что сглаживает шероховатости душ, пленяющее своим присутствием, медленно обволакивающее; и теперь её нет, она исчезла.

Теперь можно отчитаться и жить, как жил. Чего же более?

Откинувшись назад, Амон опёрся о землю и вдруг ощутил нечто под ладонью. Там оказалась некая карточка, сложенная вчетверо, уже чуть успевшая измараться в земле и примяться; прежде чем открыть, рассмотрел её со всех сторон, правда, не поднимая высоко, а держа у земли. Огляделся, затем незаметно понюхал — старый способ; так и есть, принадлежит Миланэ, та самая карточка, на которой она сегодня рисовала кисточкой и спрятала её за своим одеянием от его глаз. Затем развернул и увидел:

Что произойдёт,

если сестра понимания поймёт:

влюбиться ей пришла пора?

О милый Амон,

на самом деле это — не игра.

========== Глава XIX ==========

Глава XIX

Очень медленно, очень долго Миланэ снимала хризолитовые подвески с ушей, стоя перед большим зеркалом, хотя страстно хотелось совершить нечто остервенелое, пораскидать вещи по комнате и дому, разбить десяток тарелок и ещё, наверное, больше блюдо, потом заплакать, а потом как-нибудь успокоиться и сказать себе, что всё пройдёт и все — сволочи. Но нечто — наверное, всё та же сильная воля Ашаи, воспитание Ашаи, которые въелись в кровь — не давало этого сделать. Поэтому все её движения были нарочито медленными, словно она боялась самой себя.

Длинный пояс упал на пол. Чуткие уши услыхали стук внизу. «Раттана хозяйничает». Посмотрела на кончик хвоста, слабо удивилась тому, что он успел измараться, и безвольно отпустила его.

Обычно львицы любуются собою перед зеркалом, пытаются выявить недостатки, ведут с ним незримый диалог, стараясь окончательно понять: «Хороша ли? Где мой недостаток, а где — моя власть?». Но в сей миг было всё равно — она просто глядела на себя, на свою форму в этом мире, в которой было суждено явиться. Освещение в комнате плоховато, две зажжённые свечи — не в счёт, а потому её глаза сверкают, отражая чуть больше света, чем есть в мире. Она серьёзна, но не по-дневному напряжённо, а расслаблено; пожалуй, именно такое выражение можно найти у спящих.

Прекрасные виды за окнами, не холодно, не жарко.

«У нас всё происходило быстро, слишком быстро… Как счастливы пары, у которых есть эти недели, луны. Годы!..», — дотронулась когтем к зеркалу. — «Видимо, ему было наплевать! Негодяй! Ваал мой, зачем он всё разрушил, почему не захотел обманывать ещё хотя бы несколько дней, хотя бы недельку, я ведь не глупа я ведь знаю что всё рано или поздно кончается, рано или поздно умирают души миры мысли, он мог ещё немножко подождать а потом начать со своими признаниями, вот уж да… Наверное, он не хотел меня мучить, так вот и зря, пусть бы помучил, ты уже и так наделал дел, я и так успела тебя полюбить… Ах, Амон, что ты наделал? Ты разрушил сразу две мечты: прикрыл мне пути к любви и к «Снохождению». Теперь что ты прикажешь делать? Что при-ка-же-шь?»

Она сбросила пласис на пол, осталась в шемизе, бессмысленно выглянула в окно, в очень маленький внутренний двор. Видны первые звёзды.

Может показаться удивительным, что Миланэ не беспокоилась по поводу слежки и всего прочего. Но это было так. Она уже давно поняла, что после вхождения в род Тансарра стала весьма важной птицей, да и тем более, что тот предупреждал: у него есть оппоненты. Миланэ ничуть не боялась. Из всего произошедшего для неё представлялись важными только две вещи: последний мыслимый путь к «Снохождению» прикрыт, с намёком на полную неопределенность дальнейших поисков; Амон, в которого она успела влюбиться со скоростью ветра, приказал оставить его.

В дверь постучались.

— Да? — отозвалась слабым голосом.

— Хозяйка, там пришли, просят зажечь огонь Ваала на чаше. Соседи, три дома от нас, хаману с двумя детьми. Почтенное семейство, супруг служит не последним чиновником.

— Хорошо, — кивнула Миланэ, без всяких сомнений направившись к двери, чтобы исполнить свои обязательства, как Ашаи-Китрах.

Она ведь добрая Ашаи, она принимает свои обеты.

— Сиятельная… но в таком виде… наверное, так не очень будет хорошо… — ужаснулась Раттана.

— В каком? — глупо удивившись, осмотрела себя Миланэ. Она совершенно не помнила мгновения, когда успела разоблачиться, да и сделала это весьма своеобразно: пояса с пласисом не было, но украшения — на месте, да и к тому же сирна в руке.

— Скажу, что безупречной нездоровится. Сейчас вернусь.

Раттана очень осторожно закрыла дверь, а Миланэ так и осталась стоять. Потом снова отошла к окну, не глядя швырнув сирну на кровать. Там она вдруг встала в классическую позу, обозначающую печаль, но не траур, хейтари-аммау: встать ровно, стройно, голову чуть склонить, уши прижать на три четверти, хвост обвивает левую лапу у колена, руки накрест на груди. Это не считая многих иных деталей, мелких, но важных. При этом Миланэ внутренне ухмылялась (но вовсе не внешне — воспрещено позой!), что они, Ашаи, даже грустят по церемониалу и предписаниям; тем не менее, её не зря учили столько лет — она не могла уже хоть в чём-то нарушить позу или как оступиться. Церемонии, правила. Так надо, так не надо. И даже объясняется, что красиво, а что нет, будто чувство эстетики застыло в камне, заключённое. Застывшая лава.

Тем не менее, Миланэ знала, что она — Ашаи, и не может иначе.

Спровадив посетителей ни с чем, вернулась Раттана, держа в одной руке большое полотенце, а в другой — миску с водой.

— Сиятельной плохо? — осведомилась.

— Да. То есть нет. Плохо наверное, Раттана, — Миланэ бессознательно свершила выход из позы: руки сразу вниз, подбородок вверх, на миг прикрыть глаза, взмахнуть хвостом, уши отжать, не поворачиваться ни в какую сторону три удара сердца без крайней необходимости, стройности не терять.

Дхаарка подошла, приглядываясь.

— Вот у львицы бывало так, что все виды на судьбу вдруг брали и рассыпались, как бисер по полу?

— Как бисер по полу, — вторила Раттана, осторожно усаживая хозяйку на кровать, — бывало, сиятельная. Всё бывало.

— Я, наверное, сейчас пойду в экзану, — отстраненно говорила Миланэ, совершенно не глядя на служанку-дхаари. — Точнее, мы ещё не успели её обставить, так пойду на кухню. Сделаю успокоительное или арру.