— Естественно, нравятся, — не торопясь, ответила Миланэ. — С меня и светотип снимали, для личного дела, после Совершеннолетия, и я смогла выбить его копию для матери. Теперь он у неё; и портрет писали… года два назад…
У Амона было удивительное для неё свойство, просто приводившее в некий пугливый восторг. Она чувствовала, что может довериться, причём не так, в некоторых делах и осторожничая, а полностью, вот прямо вся.
Тем временем они почти подошли к мосту, возле которого проходила оживлённая торговля и суета, даже больше — была образована некая ярмарка; Амон снова начал шутливо расспрашивать её, не боится ли она теперь ходить по мостам и возле них, на что дочь Андарии снова вполне серьёзно ответила, что она теперь напротив — будет искать их. Поначалу Амон рассмеялся, а потом посерьёзнел и вдруг сказал очень смешную штуку о том, что у неё — красивый нос. Вдруг Миланэ не осталась в долгу и ответила, что у него — симпатичные уши и грива ничего.
Почему-то с ним было очень легко. Она ни с кем не ощущала такой лёгкости, непринужденности, свободы.
Тем временем они подошли ко всему действу; здесь было множество львят, разномастных торговцев, некая группа лицедеев и смельчаки, которые, будто нарочно напоминая Миланэ о прошлом, прыгали с моста в реку. Как раз прибыла стража, чтобы унять это непотребство, и даже завязался скандал, за которым они немножко понаблюдали. Потом Амон купил ей всяких лакомств и они прогулялись по мосту взад-вперёд. Вообще, по окружающей публике Миланэ поняла, что Амон завел её в тот район Марны, где жили львы и львицы, скажем так, не самого высокого рода. Затем вспомнили о своём намерении и таки взяли в оборот одного из художников.
Это был лев чудного вида: толстоватый, со взъерошенной гривой, наружности совершенно ординарной, скучной, с недовольной миной. В обычном случае Миланэ бы никогда и ни за что не стала ему позировать, даже в его сторону не посмотрела. Но в этот солнечный, прекрасный день, в этот час у них оказалось столь хорошее состояние духа, что не хотелось обращать внимание на подобные мелочи. Тот указал Миланэ встать необычно далеко, у противоположной стороны моста. Это удивило, ведь перед ними ходили львы-львицы, но лев ворчливо ответил, что ему виднее — он ведь искусен, а как вы думали. Что ж, Миланэ не стала спорить, встала, где указано; поначалу вздумала принять какую-нибудь классическую позу Ашаи-Китрах, но потом вняла, что будет смотреться смешно, долго пребывая в ней посреди всей толпы, а к позам и жестам надлежит относиться крайне внимательно, учтиво, бережливо — они не должны стать объектом двусмысленного отношения; она и так начала ловить на себе недоуменные и смешливые взгляды. Но ничто не могло смутить её превосходного состояния духа, этого солнечного внутреннего ожидания. Потому она просто уложила руки на перила и чуть улыбалась Амону, который просто стоял и смотрел на неё.
К единственной чести художника, закончил он крайне быстро. Амон, не посмотрев, пожелал рассчитаться, но тот почему-то не принял денег, мгновенно собрал свои вещи и почти убежал. Почесав гриву и поглядев ему вослед, Амон развернул толстый рулон бумаги.
Они уставились на сие творение.
— И как тебе? — первой решилась сказать Миланэ, часто моргая.
— Даже не знаю… — Амон продолжал почёсывать гриву.
— Ну, и мне невдомёк… Смею заметить, хотя, как молвила Ваалу-Даима-Хинрана: «Суждения лёгки, а нелегка тропа». Так никто не делает. И вообще. По-моему… уровень начинающего… скажем где-то так… странный лев… у него нет особого дара, что тут скажешь… — Миланэ почему-то не находилась со словами; точнее, она так вежливо выражала своё глубокое недоумение.
— Ага, ага…
А потом Миланэ прямо созналась:
— Кошмар.
Амона это очень развеселило. Дотронувшись к её руке возле локтя, он молвил с огнём в глазах:
— Я боюсь, в твоём случае все художники обречены на неудачу.
— Очень жаль слышать. Отчего?
Они снова вступили на тропу, по которой сюда пришли.
— Ты разве не знаешь? — многозначительно спросил он.
Теперь пришла её очередь многозначащего молчания; много они прошли, около сотни шагов, прежде чем она остановилась посреди тропы, прямо под сенью послеполуденных лучей солнца, что пробивались сквозь листву; дул ветерок. И затем она свершила нечто крайне затейливое, весьма неожиданное, даже для себя: с хитростью самки провела кончиками когтей по его руке, будто бы совсем нечаянно; Амон обратил внимание и чуть сбавил шаг, пытаясь верно осмыслить — не показалось ли? Но тем временем львица-Ашаи свершила так, чтобы её ладонь очутилась в его ладони, совершенно случайно, естественно, и полностью остановилась, будто недоумевая от его внезапной медлительности. И, естественно, поймала взглядом, чуть подалась вперёд, и в итоге он, наверное, совершенно бессознательно, обнял её за талию; тем не менее, всё случилось так, будто бы именно на нём лежит вся ответственность.
Устроив притворство, что она удивлена такой смелостью, молвила:
— Я? Что я могу знать… — вздохнула. — Я не знаю, что делаю, Амон, — очень мягко обняла Миланэ его шею, распрямив руки. — Не знаю, что делаю. Не знаю… Может, ты знаешь? Амон, кто ты?
Она была готова к неизбежному, ну почти готова, потому как боялась, словно на первом свидании, но ничего не случилось: Амон посмотрел куда-то вниз и в сторону, будто в чем-то повинный.
— Идём.
Снова шаги по тропе.
— А куда мы идём? — требовательно спросила Миланэ.
— Я хочу показать тебе Императорские сады.
Миланэ утихла и решила выждать, что будет.
«Может, он прав: вокруг хвостов много. Неприлично, тем более — мне».
По дороге они наткнулись на лавку, в которой продавались писчие и каллиграфические принадлежности. Вспомнив, что у неё нет почти ничего из необходимого в новом доме (всё осталось в Сидне), Миланэ попросилась заглянуть туда на маленький миг. Маленький миг весьма затянулся, и вот почему. Несмотря на то, что лавка находилась на весьма пыльной и пустынной улице с унылыми домами в два этажа, внутри ожидал действительно превосходный ассортимент. В свете свечей графисы, перья, кисти, дощечки, чернильницы были неописуемы. Более того, за прилавком находилась хозяйка собственной персоной, старшая сестра-Ашаи, львица глубокого возраста силы, немного толстоватая, с очень живым взглядом, тонкой линией рта, серо-пепельного окраса. Это было весьма удивительным, потому как всякая Ашаи-Китрах, даже если она хозяйка магазина, не станет торговать лично; канонами торговля для Ашаи-Китрах не запрещена, но находиться за прилавком лично, торговаться, угождать посетителям — весьма неодобрительно: велик риск уронить достоинство сестринства. Но всё оказалось гораздо интереснее: выяснилось, что эта сестрина — не кто иная, как Ваалу-Эсендина. В среде увлекающихся каллиграфией она — живая легенда, а в дисциплариях её имя знает почти каждая ученица. Впервые за много десятков лет светским каллиграфам было указано их место, и сестринство Ашаи-Китрах снова могло сказать: «Нас не превзойти».
Миланэ изумилась тому, что здесь не находились посетители, кроме них, но Эсендина ответила, что так бывает, особенно в некоторые дни. Безусловно, дочь Сидны не могла упустить шанса побеседовать со столь известной сестриной; Эсендина оказалась крайне простой в общении, безо всякой спеси и высокомерия; казалось, она немножко устала от вопросов, которые задавала Миланэ, по той простой причине, что слышит их чуть ли не каждый день. Её работы почему-то не продавались, как это обычно бывает в подобных лавках, на что мастерица ответила, что они заказаны на луны вперёд, а деньги она пускает когда как, но большому счету даёт на всякие добрые дела, особенно на сиротские приюты, потому что на себя тратить деньги не умеет. Затем в разговор вошёл Амон. По правде говоря, Миланэ поначалу не желала, чтобы он вообще начинал говорить, ибо он мог сказать не то что бы глупость (она уже вняла, что Амон весьма умён), но нечто невпопад, но опасения оказались совершенно напрасными, отчего Миланэ почему-то даже воспряла, возгордилась, хотя и сама до конца не поняла, почему (а, может, всё поняла, но не желала себе признаться); кстати говоря, Эсендина однажды назвала их «парой», что немножечко смутило, потому как Миланэ ещё совершенно не задумывалась, как именно назвать то, что происходит между ними. Внимательно выслушав их беседу, Амон попросил Миланэ «написать что-то красивое»; конечно, тем самым поставил её во весьма неудобное положение, поскольку перед мастерицей каллиграфии можно запросто попасть впросак. Но отказываться — тоже нехорошо. Вдруг ей кое-что пришло на ум, и Миланэ условилась, что напишет, но покажет лишь тогда, когда сама посчитает нужным (или не покажет никогда, вот так). Они с Эсендиной ушли в сторонку, Миланэ кое-что написала тушью на дорогой грейпферовой бумаге; со скучающим видом Эсендина отметила:
