Потянув ремень безопасности, она развернулась лицом ко мне.

— Ты ничего не имеешь против того, чтобы говорить об этом?

Посигналив, я обогнала медленно ползущий грузовик, груженный стофунтовыми мешками удобрений.

— О чем об этом?

Я промолчала, и Гейл ласково прикоснулась к моему колену, затянутому в джинсы.

— Дебби, извини. Наверное, тебе пришлось пережить то же самое, что и мне. Забывшись, люди начинают говорить про убийства, выстрелы, а затем спохватываются, что для меня это не пустые слова.

Меня внезапно охватило странное любопытство.

— И что говорят о моем отце?

Ничего не ответив, Гейл принялась теребить сигарету.

— Говорят ли до сих пор, что он был самым крупным бутлегером в Северной Каролине? Ну же, я действительно хочу знать. Меня это нисколько не обидит.

— Правда?

— Правда.

— Я слышала, твой отец в свое время нанимал людей, которые работали на его подпольных винокуренных заводиках, разбросанных по всему округу, — осторожно начала она. — Я также слышала, что однажды о нем сняли телепрограмму, правда?

— Его действительно упоминали, — подтвердила я. — Эта передача была посвящена политике Юга.

Съемки этого документального фильма случайно совпали со снятием судимости с моего отца, и это обстоятельство использовали в качестве еще одного примера всесилия одного из наших сенаторов. Вероятно, мама позволила мне не ложиться спать и остаться смотреть телевизор со всей семьей, но мне тогда было всего восемь лет. И хотя я чувствовала напряжение родных, следивших за развитием сюжета, эпизод о папе, наверное, был полон предположений и недосказанностей, пролетевших мимо моих ушей, потому что, насколько мне запомнилось, я поцеловала отца на прощание и легла спать, счастливая сознанием того, что папу показали по телевизору.

О полутора годах в федеральной тюрьме в Атланте я узнала только на следующий день, когда утром в школьном автобусе меня встретили настороженными взглядами. Думаю, тогда я еще не до конца понимала, что такое контрабанда спиртным, — я лишь знала, что это что-то позорное и преступное, и вдруг наша семья оказалась втянута в это. Я до сих пор помню изумление, сменившееся жгучим стыдом, когда в женском туалете моя лучшая подруга отскочила от меня словно от прокаженной и вместе с другой девочкой начала скандировать: «Твой отец сидел в тю-урьме! Твой отец сидел в тю-урьме!»

Я набросилась на обеих, и нас разняла подоспевшая учительница, но уже после того, как одна из моих обидчиц отлетела к раковине и разбила в кровь губу. Обычно за драку следовало наказание в виде пяти ударов линейкой по ладоням, и хотя это была моя первая провинность подобного рода в школе, я ожидала худшего. Однако нам лишь пришлось до конца перемены просидеть, положив головы на парты. Дирекция школы не стала жаловаться моим родителям, и мать пострадавшей девочки тоже не позвонила моей маме, хотя обыкновенно она поднимала крик, если кто-то хотя бы пальцем трогал ее драгоценную дочку.

Наверное, именно в этот день я осознала, что мой отец обладает некой таинственной темной силой, с которой все вынуждены считаться.

А что касается насмешек одноклассниц, это продолжалось меньше одного дня. Маленькие близнецы (на три дюйма выше ростом, но на пятнадцать лет младше «больших близнецов») учились в то время в восьмом классе, а Уилл был в выпускном. И не то чтобы я бегала к своим братьям со всеми бедами, но они почему-то очень быстро прознавали о случившемся, и мои обидчики рисковали получить синяк под глазом или разбитый нос.

На дорогу вдруг выскочила тощая собака, и я резко нажала на тормоз.

— Вот дурная псина!

Собака скрылась в зарослях на обочине.

— Что еще говорят люди?

— В основном то, какой хороший человек мистер Кеззи, и если кому-то что-нибудь нужно, можно всегда обращаться к нему за помощью. — Нагнувшись, Гейл тщательно загасила окурок в моей пепельнице. — Не далее как на прошлой неделе он в магазине случайно услышал, как мать Эми Блэлок жалуется миссис Медлин на то, что кондиционер в церкви работает совсем плохо. Они даже не подозревали о том, что мистер Кеззи их слышит, до тех пор, пока он не достал из кармана три стодолларовых купюры и не предложил им пустить шапку по кругу на новый кондиционер. Крутые парни в школе шутят, что достают самогон такой же чистый, как тот, что в свое время гнал Кеззи Нотт, однако никто не сомневается в том, что твой отец уже давно этим не занимается. Он ведь действительно очень старый, правда?

— Ему уже почти восемьдесят два, — подтвердила я.

И неважно, что выглядит и держится папа на бодрые шестьдесят и до сих пор может удержать в вытянутой руке тяжелый топор.

Слова Гейл прозвучали эхом того, что я слышала от Рэйда, когда в последний раз задавала ему тот же вопрос. В конце концов, отец отсидел срок еще до моего рождения. А после смерти мамы он замкнулся на своей земле, так что его стали принимать за частицу яркого и быстро исчезающего прошлого.

По крайней мере, так сказал Рэйд.

Мне очень хотелось верить, что так все останется по крайней мере до выборов, однако вчерашние слова тети Зелл вселили в меня беспокойство. Все «знали», что первая жена папы вела его тайную бухгалтерию, так же как все «знали», что он защищал мою мать — и, как продолжение, и меня, — от контактов с этой частью своей жизни. До сих пор в предвыборной кампании этот вопрос не затрагивался. Вероятно, потому, что, когда раковая опухоль свела маму в могилу и отец перебрался к себе на ферму, я осталась в Доббсе у тети Зелл и дяди Эша.

Шоссе снова сделало поворот. Я свернула налево на ухабистую дорогу, ведущую на мельницу Ридли, и тотчас же остановилась перед толстым стальным тросом, натянутым поперек. Я бы не обратила внимания на табличку, запрещающую въезд, однако густые заросли и неровная местность не позволяли объехать барьер.

— Далеко до мельницы пешком? — спросила Гейл, всматриваясь вдоль дороги, вскоре растворяющейся за завесой листвы.

Судя по молодой траве, никто не ездил здесь с зимы.

Я включила заднюю передачу.

— Меньше четверти мили, но у меня есть более хорошая мысль.

Мы быстро доехали до того места, где Старое сорок восьмое шоссе пересекает Поссум-Крик у северного края владений Ноттов и к востоку от ручья служит их границей. Примерно через полмили я свернула на неровную гравийную дорогу, срезавшую к Новому сорок восьмому, и мы запрыгали на рытвинах в облаке красной пыли.

— Куда мы направляемся? — спросила Гейл.

— К «Гончарному кругу». — Мне пришлось поднять голос, чтобы перекричать шум машины. — Если Майкл Викери там, мы попросим его рассказать о том дне, когда были обнаружены ты и твоя мать.

Выехав на Новое сорок восьмое, я снова повернула налево и поехала на юг обратно к Коттон-Гроуву. Через несколько минут мы свернули у дорожного указателя, стилизованного под старину, сообщавшего о том, что эта дорога ведет к мастерской «Гончарный круг», открытой для широкой публики только по выходным или по предварительной договоренности.

Сегодня день рабочий, но поскольку въезд не был перегорожен, я проехала по широкой дороге, обсаженной шиповником, не меньше четверти мили, пока наконец она не привела к просторному ровному двору, окруженному плакучими ивами, спускающимися вдоль заросшего травой берега к ручью. За исключением этой единственной просеки остальная перспектива была заслонена зарослями шиповника, молодой порослью ложного апельсина и ползучего мирта.

Справа вдалеке, там, где местность начинала подниматься, стоял большой деревянный сарай, обшитый потемневшими от непогоды досками. Желтые розы взбирались по одной стене до окон второго этажа и переплетались над решетчатой дверью. Когда-то давным-давно сарай стоял на лужайке на краю хлопковых полей. С тех пор поля заросли клевером и полынью, и лужайка оказалась отвоевана дикой вишней, дубами и тюльпанными деревьями.