Помимо прочего, Берт убедился, что Коринт Ильмондерра мог быть очень настойчивым. Он-то попытался свести к минимуму общение с Коринтом – не просто ведь очаровательный человек, дарящий Берту бесчисленные восхитительные моменты, а еще и личный помощник Тессы Вёйдерс. Берт хотел вообще завершить их знакомство – оставаться всего лишь приятелями для него невозможно, продолжать невнятную любовную связь, наполненную подозрением и бесконечными сомнениями, тоже не хотелось. Коринт же решил иначе – и Берт был бессилен.
Время от времени Берт подумывал о том, чтобы правдами и неправдами связаться с Тессой Вёйдерс и потребовать, чтобы она объявила Коринта Ильмондерру достоянием «Астерры» и самым эффективным психотропным оружием в биооболочке. Потому что Коринт был невероятно хорош, добиваясь своего – от Берта, официантов, работников самых разных салонов, кого угодно. Берт с трудом избавлялся и от желания столкнуть лбами Коринта и Горрена Дага – того еще проныру, просто для того, чтобы узнать, кто одержит верх. На стороне Горрена Дага был возраст: немного, лет на десять больше, чем прожил на белом свете Коринт. На стороне последнего было невероятное, хищное, неукротимое обаяние, которому невозможно было противостоять. Берт знал это наверняка – пытался противостоять. Не сразу: понадобилось несколько недель нерегулярных, непредсказуемых встреч, чтобы убедиться: тот томный, снисходительный, артистичный Коринт – это маска, либо какое-то странное «я», предназначенное для посторонних. В период установления контакта Коринт бывал благодушен, внимателен, говорил мало и предпочитал ограничиваться вопросами, а как он слушал! Задним умом Берт отметил, что даже тогда Коринт славно манипулировал им: заставлял платить – не потому, что нуждался в этом, а по странным причинам, о которых помалкивал, возможно, просто потому, что мог; переводил разговор на интересные, любопытные, важные ему темы и, задав несколько ловко оформленных вопросов, а на паравербальные средства он был щедр – сочувствено сведенные к переносице брови, сосредоточенно надутые губы, склоненная к плечу голова, изящные пальцы, легко касающиеся столешницы: как кошка лапкой, аккуратно и многозначительно, тело, наклоненное вперед, – заставлял собеседника рассказывать куда больше, чем тот считал нужным, чем хотел, чем рассчитывал. Но по-настоящему опасным Коринт стал после того, как соблазнил Берта. Подвел его к тому, чтобы он овладел милым, трагичным, несчастным Коринтом, поправлял себя Берт. Потешил свое мужское самолюбие, называется. Поддался гормонам. И которую неделю страдает от этого.
Время от времени случались и чудесные мгновения. Коринт бывал благодушен, пресыщен, решал побыть щедрым. Он рассыпал пригоршни беспечных, милых и ласковых слов, окутывавших Берта щенячьей радостью. Он томно ласкался, обвивал Берта подобно виноградной лозе, оплетавшей колонну, но не был жёсток, колюч, а мягок, ласков. Он интересовался, или делал вид – но Берту было плевать на его притворства в такие моменты, – что творится у того на душе, что беспокоит, а что вдохновляет. Надолго Коринта не хватало, и эти мгновения случались крайне редко, но их хватало, чтобы перетерпеть очередной скандал, который устраивал Коринт.
Еще эти его знакомства. Можно было убеждать себя бесконечно, упрямо и категорично, что Коринт решил побыть верным хотя бы до того времени, когда ему надоест Берт и скучная, предсказуемая жизнь, которую он воплощал одним своим появлением. Иными словами, стать слепым. Можно было обвинять Коринта в нечистоплотности, неверности и чрезмерно гибкой морали – он никогда не отрицал этого, но Берт чувствовал себя глупо. У Коринта на его дивном, изысканно вылепленном, безмятежном лице было написано крупными буквами: а ты рассчитывал на другое? Ему словно не приходило в голову обижаться на оскорбления. Он мстил за них потом. Берт, привыкший к иным отношениям, не таким ядовитым, что ли, терялся, взывал к разуму, чтобы оказаться уничтоженным ловкими, запутанными, софистичными фразами, ничего общего ни с рассудительностью, ни с логикой не имевшими. Все чаще и чаще Берт старался держаться далеко от Коринта, пусть и страдал, пусть болел вдали от него. И снова, безвольный и беспомощный, возвращался, когда Коринт связывался с ним и любопытствовал как ни в чем не бывало: как дела? ты далеко? как насчет того, чтобы заглянуть в гости? у меня есть замечательное вино, прекрасный альбом, отличный фильм. Пусть и знал: во время его отсутствия Коринт Ильмондерра наверняка не отказывал в ублажении своего «эго», а делать это он предпочитал тет-а-тет с каким-нибудь доминантным, влиятельным и харизматичным типом из высшего света.
Берт был в курсе этих похождений. Осведомлен о репутации Коринта; время от времени вздрагивал, когда до него доносилось что-то вроде: «Да, и этот Ильмондерра, ну тот, личный секретарь этой Вёйдерс из «Астерры»… ах, не придирайтесь, мы все знаем, что это та же «Астерра», но под вуалью… но это не делает прелестника Ильмондерра менее, ха-ха… так вот, вы знаете, что Ронма, ее маникюрша, так вот, маникюрша Ронмы, да, именно, Ронмы – жены Антуана, второго заместителя того министра, который в фаворитах у Лиоско, впрочем, неважно, так вот, Ильмондерру видели в компании какого-то мужлана. Белого, представляете?! Кажется, он даже не из буров… белый! Европеец!» В ответ на это могло прозвучать: так Ильмондерра известный ценитель экзотики, и многозначительные смешки. Берт почти смирился со своим положением редкой птицы со своей-то белой кожей и европейскими корнями, а вот смешки эти – как наждачной бумагой по зубам. Он не сомневался и в том, что Коринт возвращает его к себе – манит – если не по инструкции, то с молчаливого согласия Тессы Вёйдерс, какими бы соображениями она не руководствовалась. Что именно привлекало их в нем, оставалось загадкой. Ничего ценного Берт сообщить бы не смог, потому что, как он подозревал, что Коринт, что Тесса, знают о местной ситуации куда больше его. Использовать его тоже пока не используют – уж такие бы намерения он распознал. Зачем он Коринту – редкая птица в его трофеях? Приятное отклонение – простодушный тюфяк в ряду склизких и изворотливых, необязательных и эгоцентричных типов?
А в таком случае как расценивать неожиданные откровения Коринта? Временами, когда жарко было до одурения, не помогал никакой кондиционер, когда сами стены, несмотря на зверскую термоизоляцию, казались жаркими на вид и на ощупь, и когда жарко было не только от солнца, но и от собственных тел – Берт все-таки набрасывал на себя простыню: не то, чтобы стыдился белого, рыхловатого тела, которое никогда, ни после каких усилий не уподобится атласно-гладкому, изящному, восхитительно-шоколадному, холеному, тренированному телу Коринта, – но неловкость все равно дергала его, благоговейное нежелание покушаться на привилегию Коринта – возлежать обнаженным; тогда, в эти ленивые минуты Коринт мог невзначай обронить как бы неважную фразу. «Тесса предпочла не отправляться в Нигер лично. Ниамей, кстати, становится все более опасным. Полиция не справляется и не собирается… Тесса встречается с Нигерийским кардиналом. Как его… да не ты ли заявил, что у него запор от обилия угодников кругом: как там, зализали задницу до ровного места? Его епископы не только ему задницу зализывают, ты знаешь? Они очень, сильно-сильно желают встречаться с Тессой. И этим идиотом из «Битто-Терры», как его только в Лондоне терпят». Коринт мог, разоткровенничавшись, и внезапно осечься, потянуться за поцелуем, сам поцеловать, словно пытался ласками заставить Берта забыть сказанное. Он был вполне искренен. Берт отказывался забывать.
Они встречались редко: Тесса прыгала из столицы в столицу, с континетна на континент, и ее личные помощники вместе с ней. Но даже когда она возвращалась в Йоханнесбург, Берт мог быть далеко оттуда. Каждый раз он заставлял себя радоваться, когда не удавалось встретиться, надеялся, что Коринт не вспомнит о нем, вернется из очередной поездки, перегруженный впечатлениями и мрачными предчувствиями до такой степени, что примется готовить планы по дезертирству, а не выискивать Берта. Но нет: Коринт объявлялся по другую сторону экрана, лениво улыбался, томно спрашивал, как Берт поживает вдали от него и чем занимается, и Берт снова задыхался от приторной, отравляющей радости, тянулся к экрану, чтобы обвести контур его лица. Коринт понимающе ухмылялся, но до таких глупостей не снисходил. Он позволял любоваться и восхищаться собой – лучшее удовольствие в мире удовольствий.
