– Это случайности! – яростно настаивал Эйдерлинк.
– Случайность, мой милый Яспер, есть ничто иное, как необъясненная еще закономерность. С тобой опасно иметь дело.
– Так кто тебя заставляет, – зло огрызнуся тот.
– Расположение сердца, веление души и настойчивость мозга, разумеется. Я хотел бы верить, что и ты питаешь ко мне дружеские чувства, а не просто сидишь здесь со мной, потому что тебя не ждет никто, – невесело усмехаясь, говорил Симайди Танья.
– Заведи собаку, раз не можешь удержать женщину, – закатил глаза Эйдерлинк.
– Я восхищен твоим милосердием, твоей чуткостью и способностью утешить, – печально произнес Симайди Танья.
– Ты пьян.
– Но не буен. И у меня в любом случае выходной.
«Выходной», – подумал Эйдерлинк. Воскресенье, черт побери. Он попенял себе за чертыхания, глянул на часы и решил посидеть еще полчаса с пребывающим в меланхолии Этьеном.
Если Яспер Эйдерлинк правильно помнил, а помнил он, без сомнения, правильно, то в пять часов утра отец Амор Даг должен сладко спать под трезвон будильника. Воскресенье отца Амора Дага начиналось в полседьмого с посещения приюта для тяжело и смертельно больных, открытого и поддерживаемого в относительно пристойном состоянии его стараниями, почти единоличными; затем воскресная школа, затем воскресная же служба, затем воскресный обед, посещения прихожан, вечерня, ужин и так далее. Отец Амор жутко не любил воскресенья – и любил их из-за этой бесконечной деятельности и особого, воскресного настроения. И если не выловить его утром, то следующий раз он будет доступен майору Эйдерлинку только поздним вечером, а то и ночью. А впереди был бесконечный воскресный день – выходной у Эйдерлинка, и ему уже было скучно. Так что он отдал приказ комму связаться с отцом Амором. Уселся в кресло поудобней, положил ноги на журнальный столик и с лукавой улыбкой начал ждать. Он поспорил с собой на семь афро, что комму понадобится не больше четырех минут, чтобы разбудить Амора.
– Ну какого хрена тебе от меня нужно, изверг, – через три минуты и пятьдесят восемь секунд донесся до него хриплый голос Амора. Непонятные шорохи – отец Амор благоразумно не включал изображение, но Эйдерлинк предполагал, что это скрипела кровать, отец Амор выкапывал комм из-под подушки, путался в москитной сетке, сладко зевал и обреченно вздыхал. – Эйдерлинк, растреклятый ты солдафон, ну какого тебе нужно было будить меня в такую рань!
– Не поверишь, святой отец, соскучился страсть как, имею желание полюбоваться на твой прекрасный лик и насладиться твоей благословенной, источающей благодать и мир речью, – веселился Эйдерлинк.
Отец Амор еще раз зевнул; Эйдерлинку показалось даже, что его челюсти захрустели. Кажется, он уронил руку с коммом, потянулся. Кажется, сел – ага, наконец включил изображение.
В домишке – лачуге – хижине – в которой жил отец Амор Даг, единственный священник на двадцать с чем-то деревушек и на две сотни километров – было темно, хоть глаз коли. Зато у отца Амора был комплект солнечных батарей, который обеспечивал электричеством его слабенькую подстанцию с аккумуляторами, а значит, и комм его работал почти бесперебойно. Но будильник у отца Амора был все-таки механический. Если Эйдерлинк помнил правильно, это были огромные часы, которые дребезжали, и тарахтели, и трезвонили, как не в каждой церкви колокола. И кстати, вот он, будильник, сработал. Благочестивый отец Амор чертыхнулся, плюнул, ругнулся на себя за свою несдержанность, и еще раз – потому что ругался, и потянулся за будильником.
– У вас с ним страстная любвененависть на века вечные, я смотрю, – веселился Эйдерлинк. – Сколько раз я слышал от тебя обещание выбросить адскую машину в ближайшее ущелье, и все равно я слышу его. Вновь и вновь.
– Не имею привычки к расточительству, свойственную вам, столичным жителям, – добродушно огрызнулся отец Амор; он пристроил коммуникатор на животе, взбил подушку и подложил под голову руки. В темноте хижины его лицо угадывалось смутно, а подсветки экрана не хватало, чтобы толком осветить его.
– Я бываю столичным жителем не больше двух недель в год, святой отец, – подмигнул Эйдерлинк. – Все остальное время я такой же бродяга, как и ты.
– Я не бродяга, – лениво возразил отец Амор. – У меня вон, есть дом. Четыре стены и крыша. И даже комплект посуды, – гордо добавил он.
– Это, разумеется, кардинально меняет дело.
– Разумеется, – самодовольно заулыбался отец Амор. – Я просто богач из богачей. Так тебе чего от меня надо в такую рань несусветную? У нас еще и солнце толком не встало.
Он придержал комм и попытался выглянуть в окно.
– А небо красивое, – тихо и с детской радостью прошептал он, – смотри!
Эйдерлинк слушал, как отец Амор босыми ногами шлепает по земляному полу, смотрел на иссиня-черное небо; Амор перемещал камеру от чернильно-черного к глубокому синему к ослепительной электрической лазури и к свежему розовому небу рассвета. Наконец экран заполнило лицо Амора – помятое после сна, небритое, со всклокочеными волосами – и сиявшее от счастья.
– Здорово, правда? – спросил он.
– Разумеется, – признал Эйдерлинк, хотя смотрел куда угодно, но не на экран во время небесной экскурсии.
Отец Амор понимающе улыбнулся.
– Ты не будешь против, если я начну собираться? – спросил он.
– Нисколько, – с готовностью ответил Эйдерлинк.
– Как дела? – задал отец Амор вопрос – тот, которого Эйдерлинк ждал и ради которого затеял этот сеанс. Потому что отец Амор действительно хотел знать, как дела у Яспера Эйдерлинка. Яспер начал рассказывать. Глупые приказы Лиги, которая не может определиться, реформировать ли армию в сторону централизации или больше рассчитывать на национальные армии; глупые решения чиновников пониже рангом, недотепы-подчиненные; странные игры знакомых, вроде Этьена Симайди Танья, который готов в каждом приезжем видеть шпиона, если это поможет ему заработать еще одну медаль. И так далее. Отец Амор умывался, брился, вручную молол и варил кофе – на газовой горелке, с сосредоточенным и почти благоговейным видом; затем он сидел на крыльце и пил кофе – и слушал Яспера. Время от времени задавал вопросы, уточнял кое-что, иногда успокаивал, когда Яспер начинал гневаться без меры. Эйдерлинк поглядывал на часы и злился: времени оставалось все меньше до того момента, когда отец Амор скажет привычное:
– М, прости, Яспер, но мне пора. Если хочешь, свяжемся ночью.
– Если будет возможность, Амор. Если не пошлют никуда. Ладно, бывай, до связи.
– Благословений, – тихо отозвался отец Амор, отключил комм – полностью, на кой бы ему эта штукенция в забытой богом и людьми деревушке, зато включил древненький радиотелефон – он был как раз самым надежным средством связи. Он сидел на крыльце, смотрел на небо, избавлялся от дурацких настроений, которые тяжелым, душным, огромным шелковым покрывалом окутывали его каждый раз после бесед с Эйдерлинком: надежды, радости, тоски, и этого желания забыть раз и навсегда насмешливое и многозначительное «Амо-о-ор», похотливо-паточное, язвительно-почтительное, и этого желания решиться на какой-нибудь дурной шаг, по сравнению с которым даже это решение отправиться в эту глушь казалось бы верхом благоразумия.
К плетню уже подбежали двое ребят, которые должны были помогать ему в приюте, громко поздоровались и повисли на заборе. Отец Амор помахал им, широко улыбнулся и встал.
========== Часть 6 ==========
Воскресенье приходского священника в глуши глухой никогда простым не бывало. Отец Амор Даг испытывал это на своей шкуре уже который год, был ли он диаконом при отце Антонии Малом, или вот – сейчас, самостоятельный и независимый иерей в крохотной деревушке, у которой и названия толком не было. Шесть утра – а из одной двери высунулось любопытное лицо и поздоровалось, из второй вышла статная матрона вроде как за водой, но ровно в тот момент, когда отец Амор с двумя сопровождавшими его пацанятами проходил мимо. Она-то, эта досужая мэтресса, так ловко подгадывала свою и своего собеседника траекторию движения, чтобы преградить ему дальнейший путь, и пока не выведает, что снилось, чем завтракал, чем будет заниматься до заката, не давала пройти. Сама тоже рассказывала – выплескивала на голову несчастного отца Амора бесконечные сплетни, жалобы, которые перемежались причитаниями типа «Простите мне мое злословие», «Не подумайте, что я жалуюсь/осуждаю» или чем-то подобным. У отца Антония Малого было замечательное спасение от схожих особей – огромные часы, на которые можно было поглядывать с озабоченным видом и, сурово хмурясь, говорить: «Дорогая Эн, я полностью согласен, очень мудрое замечание, очень трогательная история, так что давайте-ка продолжим ее в более уместной обстановке. Например, после полудня, после мессы. А сейчас мне пора по долгу службы». И бегом от нее. Отец Амор начинал хмуриться и тянуть шею, выглядывая что-то в той стороне, где располагался приют, уже за два дома от того самого; тетушка Николь выходила из дома и – восхитительная актриса – удивлялась, как будто это не случалось каждое воскресенье, а то и два раза на неделе: «Отец Амор! Так рано! Какое трудолюбие! А вот тот, который был раньше, который теперь в городе, его никогда раньше девяти утра по столичному времени видно не было». Отец Амор предполагал, что если его переведут в какую дыру поглуше, чтобы, а сюда, на обжитое уже место, назначат кого-то чуть более успешного, чем он, тетушка Николь наверняка будет восклицать его преемнику, едва завидев: «Какое трудолюбие! А вот отец Амор только своим приютом и занимался, никакой заботы о простых трудягах, которые типа здоровые, не проявлял». Или что-то такое.
