Время от времени президиум вспоминал о вооруженных силах, находящихся в подчинении Лиги, и их элите – гвардии. Одним из условий ее создания было сохранение национальных армий, но со значительно сокращенными численностью и бюджетом — дань почтения определенным государствам; учреждение лигейской гвардии было признано — после долгих споров, уговоров, увещеваний, уступок и подарков — разумным и даже необходимым. Она была призвана выполнять миротворческие функции, стоять на защите норм международного права и мирного соседства; она подчинялась руководству Лиги, критерии отбора были почти сверхчеловеческими, обучение экстремальным, опасность получить травму и риск смертельных исходов куда выше, чем в любых других видах войск, но каждый военный на континенте мечтал оказаться там. Каждый оказавшийся там знал с самого начала: он лучший из лучших; затем ему дополнительно промывали мозги историей создания, целями и задачами, проведенными операциями и так далее, чтобы максимально утвердить его в уверенности в собственную исключительность, а затем поддерживали ее всеми возможными способами. Тот же Яспер Эйдерлинк помнил свое становление в качестве офицера гвардии, мог немало рассказать об операциях, в которых принимал участие во имя утверждения демократии в отдельных странах, и он, к сожалению вышестоящих, не был дураком, чтобы не замечать, что нынешнее положение гвардии идет вразрез с декларируемыми им по-прежнему постулатами. Гвардия роптала, но ее недовольство было невнятным; никто не решался открыто высказываться: не к тому приучены, и ситуация вне ее казарм тоже не способствовала откровенности, даже с самыми близкими товарищами. Гвардейцы занимались своими делами, отправлялись на операции, разбирали их, снова отправлялись на операции. В короткие свободные минуты они мечтали о том времени, когда они наконец выберутся в отпуск с девушкой-парнем — или семьей, выбирали домашних животных, которых заведут, когда «закончится эта проклятая дребедень», и — магия слова — даже от такого крошечного, опосредованного упоминания о происходившем по всему континенту разговор обрывался. Собеседники смотрели друг на друга и в глазах визави видели то же, что и стоявшие напротив в их собственных: беглый анализ помещения, чтобы напомнить себе, могли ли в нем быть установлены прослушивающие устройства, и если да — были ли произнесены слова, которые алгоритмы прослушки могли расценить как опасные или даже подозрительные. После таких заминок не клеился никакой разговор; даже если доводилось выбраться в город, в его развлекательные кварталы, мозги все равно работали на обнаружение опасности: не извне, не каких-нибудь бандитов-мародеров, а со стороны своих же сослуживцев. Тот мог приятельствовать с офицером, занимавшимся внутренней безопасностью, читай, прослушкой, тот мог позариться на бонусы, предложенные определенными службами, о которых в приличных обществах не упоминают из-за гадливости; тот мог просто разоткровенничаться по пьяной лавочке не тому человеку.
В любом случае, изрядно обескровленная, лишенная многих прав и нагруженная обязанностями, значительно превышающими обозначенные в уставе, измотанная мелочными поручениями, не имевшими ничего общего с основными своими задачами, гвардия все-таки была силой, с которой считались, хотя многие заявляли, что почтение к ней — это дань невнятным традициям, основанная на чрезмерно оптимистичных заявлениях ее учредителей, не подтвердившихся потом. И ее действительно старались держать подальше от лигейских кварталов, чтобы лишить чиновников соблазна отдать распоряжения, невыгодные третьим силам — влиятельным, могущественным, решительным. Добрых четырнадцать месяцев гвардию гоняли по самым разным провинциям: там выступить в качестве арьергарда у той и той роты при проведении антитеррористической операции; там выступить самостоятельно при ликвидации антиконституционного правительства. Одними из последних были задания по устранению сепаратистских правительств в четырех экваториальных странах; роты Эйдерлинка и Винка были готовы к вылету, но команды на взлет все не поступало. Они ждали — в самолете, в полном обмундировании, не выспавшиеся, не отдохнувшие после бесконечных месяцев до этого, ждали хотя бы пары часов перелета, во время которых можно ни о чем не думать, дремать, а у кого хватало сил — мечтать о том времени, когда для поддержания порядка в провинции будет достаточно полицейских ресурсов, армия будет невидима простым обывателям и избавлена от необходимости выступать в качестве расходного материала в сомнительного наполнения политических играх, а они, элита элит, будут готовиться к сложнейшим задачам — гипотетическим, придумываемым для них штатными тактиками.
Причины задержки стали очевидны, когда после раздражительной заминки и непонятной суеты у трапа в салон наконец вошел месье Дюмушель собственной персоной. Гвардейцы встали — практически синхронно, выпрямились в полном соответствии со всевозможными положениями и инструкциями, застыли с каменными лицами, не удосужившись придать им подобострастного почтения, изображенного на физиономиях начальства; охрана Дюмушеля застыла в напряжении, вцепившись в оружие; ее беспокойство было слишком откровенным для неподготовленного взгляда. Гвардейцы не удостоили ее даже презрительным взглядом: хочет генсек развлекать себя личной охраной, якобы стажировавшейся в лучших учебных частях Европы и Америки — пусть ему, что эти иноплеменные заморочки против собственных извращенных приемов. Затем началась привычная канитель: полковник Зубару представил генерала такого-то, тот с напыщенным видом говорил о тяжелых временах и великой ответственности, затем представлял генсека Дюмушеля и долго объяснялся в величайшем почтении к главному государственному чиновнику. Наконец говорил сам Дюмушель. Как всегда, уныло, многословно, неопределенно. Об угрозе демократии, о почетной обязанности стоять на страже законных интересов, о вере и доверии, которые испытывает к лучшим сынам и дочерям своего народа. Затем он — к ужасу своей охраны и беспокойству генерала такого-то решил пожать руки сначала Сибе Винку: тот бодро поблагодарил его, скороговоркой выстрелил приличествующие случаю фразы и замер все с той же каменной физиономией. Дюмушель переместился к Ясперу, потряс ему руку и пробормотал почти то же, что до этого Сибе. Яспер не смог удержаться, сказал:
– Мы… – и замолчал, глядя прямо Дюмушелю в глаза прищуренными глазами. Он не опустился до того, чтобы делать эту заминку бесконечной, продолжил: – рады. Что о нашей избранности и высоких качествах не забывают. Мы надеемся, что их — будут использовать — в соответствии с целями и задачами, обозначенными в Уставе.
Генерал какой-то свирепо смотрел на него, полковник Зубару обреченно смотрел вверх, Дюмушель поднял брови и пожал плечами.
– Разумеется, – с неожиданной иронией отозвался он и усмехнулся. – Еще как будете. Майор Эйдерлинк. Если правильно помню, один из первых прошедших отбор. И все еще майор?
Он похлопал Яспера по плечу. Склонил голову, словно собираясь что-то добавить, но передумал, повернулся спиной к нему и остальным и вернулся на свое место. Пожелав успеха в выполнении своего конституционного долга, наконец убрался из салона, сопровождаемый все той же суетой и неуклюжестью слишком большой свиты.
– Занимаем места, – негромко и звучно сказал Яспер, снова опускаясь в кресло. Капитан объявил о трехминутной готовности; Сибе Винк откинул голову назад и смачно зевнул
– Мы… рады, – произнес он. Почти в точности имитируя слова и голос Яспера.
– Что о необходимости вылететь и кого-то там уничтожить не забывают, – донеслось сзади. Тоже подозрительно похоже на интонацию Яспера.
И из середины салона:
– Мы надеемся, что нас будут использовать…
– …по назначению, – радостно перебил его голос из хвоста.
– И регулярно! – добавил кто-то еще.
Сибе посмотрел на Яспера. Тот только усмехнулся. Сибе подмигнул ему и рявкнул: «Молчать!».
Операция была не самой сложной; некоторые вещи были очевидны всем. Сибе решился заговорить об этом с Яспером, когда его звено отдыхало. Он оглядел помещение, отключил комм, спрятал в капсулу микрофон, шумно вздохнул. Сказал:
