И, вложив все в конверт, спрятала его на самое дно чемодана, под платья и белье.

40. - ПЕРЕМЕНА.

В течение трех, последовавших за этим, дней Асунта выходила только за покупками. Кое-какую, самую простую пищу для Христины она готовила тайком, на спиртовке, сама же питалась крутыми яйцами, вядчиной, колбасой и хлебом. По большей части она лежала, погрузившись в мысли, у которых не было ни начала ни конца, похожие даже не на сны, а на воспоминания о снах. Над всем висело тревожное ожидание возвращения Савелия и вестей от Филиппа, которого она хотела бы сделать участником происходящего, смутно надеясь, что он вовремя примет какие-то все устраивающие меры. Она начала даже ему письмо, но, написав несколько строк, разорвала бумагу и бросила в корзину.

- Надо сначала узнать, как отнесется Савелий, - пробормотала она, без этого о чем, в сущности, писать?

Савелий появился около двух часов пополудни. Он громко постучал в дверь и открыл ее, не ожидая ответа. Он показался Асунте еще более сгорбленным, неуклюжим, чем всегда, и монгольские черты его лица были особенно заметны. Надвинутый на лоб берет прикрывал его жидкие волосы и в глазах, узких как щелочки, почти похожих на шрамы, едва {129} мерцал озлобленный взгляд. Челюсти были крепко сжаты, и жилы на шей казались вздутыми.

- Тебе непременно надо было покинуть квартиру Варли до моего приезда? - спросил он, и интонации его были вопросительно-враждебны.

Асунта молчала.

- Только о самой себе думала? - продолжал он. - Меня дождаться не могла?

- Не могла. - проговорила Асунта.

- Не могла? И не могла догадаться, что если тебя не будет, меня в квартиру уже не впустят? И что вот это барахло (он указал на чемодан и на узел, положенные им у двери) окажется всем, что я смогу выцарапать? Ты же ведь видела, какие они оба...

- О, да! Видела!

- Что там несколько наших стульев осталось, и книжек, и полочек, это мне все равно, можешь быть уверенной. Не в них дело...

- А в рукописях и рисунках... - прервала его Асунта, и сама испугалась: в ее голосе было чуть-чуть насмешки.

- Именно!

Он судорожно потянул носом воздух.

- Теперь кончено, - проговорил он, с трудом. - Из-за тебя кончено. На оберточную бумагу все пойдет. На растопку...

Он взял чемодан и узел и переступил через порог.

"Мое молчание, - сказал он себе, - было только временной самозащитой, придется его превратить в безразличие, иначе мне с собой не совладать".

Она же больше всего боялась, как бы не попал в его руки конверт.

- Мне ничего не оставалось другого делать, как бежать, - проговорила она, - Царство видений было разрушено.

- А? Царство видений?! - отозвался Савелий с резкостью. - Когда мы там оба были, ты его, кажется, своим вниманием не удостаивала. Честь его чистить и убирать выпала на мою долю; теперь тебе никуда бежать не придется. Ты поедешь со мной в Гравборон, где не Царство, а старый дом, который подметать будешь ты, а не я. А я буду замешивать цемент.

- В Гравборон?

- Да, в Гравборон. И мы выезжаем сегодня вечером.

- Сегодня вечером?

- Именно. И по той простой причине, что жить не работая нельзя, а там мне обещана работа. И там есть крыша над головой. Кроме того, племянница наверно опротестует завещание, так что лучше быть на месте.

Христина стала хныкать.

- Пойди к папе, - подозвал ее Савелий, и, когда она подошла, рассеянно ее поцеловал.

{130} - Это твоя дочь, - пробормотала Асунта.

Он не ответил, сел на край кровати и, казалось, ничего больше не замечал.

Ей хотелось напомнить ему, что она ждет второго ребенка. Но она не решалась. Этот второй ребенок был, в ее сознании, как-то связан с конвертом и, значит, с опасением, что Савелий его обнаружит. - "Конверт мой, мой, повторяла она себе, - нельзя, чтобы он узнал о нем". Кроме того, жизнь в деревне, которая насколько дней тому назад казалась ей страшной, невозможной, даже немыслимой, теперь начинала представляться в другом свете: там могло возникнуть убежище, там могло ждать "продолжение" и даже "окончание".

- Укладывай вещи, - произнес Савелий.

- До вечера есть время, - возразила она.

- Укладывай вещи. Мы поедем на вокзал и будем ждать отхода поезда в буфете.

- Почему?

- Потому, что я не хочу оставаться в этом квартале и в этой комнате.

Асунта вытащила чемодан из-под кровати и принялась располагать белье и платье.

- Иду расплатиться и за такси, - проговорил Савелий и стремительно вышел.

"Началась главная перемена", - думала она, испытывая некоторое удовлетворение от сознания, что конверт надежно спрятан.

В дверь тихонько постучали.

- Войдите, - отозвалась Асунта.

Вошел Ламблэ.

- Вы? - произнесла она, с изумлением. - Зачем? Что вам надо? Опять поручение? Говорите. Говорите же!

- Здравствуйте, мадам, - сказал Ламблэ, - и не пугайтесь, прошу вас. Никакого поручения нет. Просто я проездом в Париже и позволил себе зайти к вам, чтобы засвидетельствовать уважение.

Глядя на нее он чувствовал, что его тревожат и темное поблескивание глаз, и сдержанное дрожание голоса, и иссиня-черные локоны, и, больше всего, ожидание - почти просьба - сквозившее в чертах молодой женщины. Он припомнил холодность приема y Крозье и ему, на мгновение, показалось, что если он всего еще не понимает, то к полному пониманию довольно близок.

- Меня перевели в другую колонию, - продолжал он, - и я приехал в Париж недели две тому назад, но был очень занят. Завтра двигаюсь дальше. Непременно хотел вас повидать до отъезда и вырвал минуту...

- Как вы меня нашли?

- Я побывал на улице Байяр... (он слегка замялся). Мне дали ваш адрес у Варли и оттуда направили сюда.

- Мы сейчас уезжаем.

{131} - А! Вы сейчас уезжаете. Куда?

- В деревню.

- В какую деревню?

- Не знаю. Мой муж получил там в наследство дом.

- Дом?

- Да. Маленький дом. Он будет работать на постройках, а я заниматься хозяйством. Но мы не уверены, что останемся. Мы не знаем. Это не от нас зависит. И мы не знаем, от кого это зависит, или от чего.

Ее волнение возрастало с каждой секундой, она почти сбивалась в словах. На щеках ее выступили пятна. Наконец, не в силах больше с собой справляться, она протянула сложенный руки точь-в-точь как тогда, в памятный вечер на улице Байяр.

- Где Филипп? - спросила она.

- Я его недавно видел, в Вьерзоне, в его бюро. Он почти совсем поправился. Но все-таки хромает и ходит опираясь на палку.

- На палку? Больше не на костыли?

- На палку, с локтевым упором, но не на костыль.

- И что он делает?

- Занимается фабрикой. Парижское отделение он закрывает.

- Парижское отделение закрывает?

- Да. Он очень много работает, как он мне сказал. Разные у него трудности и неприятности. Его жена больна. (Ламблэ почувствовал, что говорит лишнее).

- Серьезно больна? - прошептала Асунта.

- Не знаю. Он не сказал.

- Он спросил обо мне?

- Нет.

Асунта присела на край кровати. Глаза ее потухли, кровь отхлынула от щек. Не зная как быть, Ламблэ, не двигаясь, стоял посреди комнаты. Дверь распахнулась, вошел Савелий. Оглянув Асунту, он остановил на Ламблэ взгляд столь же упорный, сколь враждебный.

- Что вы еще рассказали моей жене? - спросил он, глухо.

- Ничего страшного, - промямлил Ламблэ. - Я проездом в Париже и счел себя обязанным сделать вам визит. Никакой перемены...

- Перемены! - оборвал Савелий. - Никакой перемены? Перемены это сущность жизни. После смерти перемен не будет. Поспешим с переменами, пока не поздно. А вообще говоря, это вас не касается.

Он, с явным злорадством, возвращался к своему резонерскому тону. Вдруг вскочив, выпрямившись, Асунта воскликнула:

- Перемены? Они в нас. Во мне. В тебе. Внутри!

- Укладывай вещи, - прошипел Савелий, - и не вмешивайся не в свое дело. Я не с тобой, с ним говорю о переменах. И надоели мне твои капризы, надоели! Слышишь? Держи их при себе... внутри. Запирай чемодан. Мы уезжаем, такси у двери.