Я. Н. ГОРБОВ

АСУНТА

РОМАН

1. - БРАК ПО РАСЧЕТУ

Во второй половине девяностых годов Франсуа Крозье унаследовал от родителей большую механическую мастерскую, которую вскоре ему удалось еще увеличить и расширить.

Когда грянула война 1914-1918 г.г. Крозье мобилизировали и отправили на фронт. Но так как он был не первой молодости и располагал связями, то его вернули в тыл, поручив приспособить мастерскую к военным нуждам. Шрапнельные дистанционные трубки - которыми он занялся - потребовали от него много внимания и сил, но, зато, мастерская превратилась в фабрику, фабрикой же она осталась и после Версальского договора, с той разницей что трубки были заменены железнодорожной сигнальной аппаратурой. Вскоре стали обозначаться контуры нового экономического кризиса и Франсуа Крозье решил принять охранительные меры. Из них самой надежной ему казался брак его сына Филиппа с Мадлэн Дюфло, единственной дочерью и наследницей Фердинанда Дюфло, владельца завода "Моторы внутреннего сгорания Эфде", которая ни красотой, ни стройностью, ни, вообще, какой бы то ни было привлекательностью не отличалась. Обстоятельство это - хотя и второстепенное - все-таки могло привести к затруднениям.

За воспитанием Филиппа было установлено, с самых ранних пор, тщательное наблюдение. Рано овдовевший и вторично не женившийся отец хотел, чтобы у сына не возникало сомнений в том, что он предназначен вести и развивать фамильное предприятие. В таком смысле и давались указания всем, от учивших Филиппа грамоте гувернанток до педагогов, готовивших его к поступлению в лицей. Он был потом определен в высшее техническое училище, отбыл военную службу, вернулся в родной Вьерзон, проделал стаж в каждом цехе, потом в отделах административном и коммерческом, и теперь состоял при дирекции. Преданность молодого человека делу казалась безусловной.

"Все это так, - говорил себе Франсуа Крозье, - все было сделано. Но можно ли быть вполне уверенным? Правда, ведь эта Мадлэн совсем уродка".

Тем более он сомневался, что как раз Филипп был в полном расцвете всех сил. Он входил в тот возраст, когда перед молодыми людьми открываются разнообразнейшие возможности.

Сомнения отца оказались напрасными. Как только он сообщил сыну о своем плане и объяснил ему сколь великими могут оказаться, {8} в связи с кризисом, трудности и даже опасности, тот немедленно согласился.

Сейчас же после разговора с отцом, он предпринял обход фабрики, побывал во всех цехах, поговорил с инженерами и техниками, со старшими мастерами, с рабочими и работницами, со служащими. Все ему, сыну хозяина, вежливо и приветливо улыбались. В бюро, куда он вернулся, Филипп попросил разрешения задать всего один вопрос. Когда отец, слегка удивившись, это разрешение дал, Филипп спросил, не был ли и его брак, в свое время, тоже подчинен финансовым соображениям?

- Да, - сказал Франсуа Крозье, - я женился на твоей матери потому, что ее приданое позволило мне расширить дало. Наступило молчание.

- Ты знаешь, - прибавил тогда Франсуа Крозье, вдруг испытавший что-то похожее на потребность оправдаться, - что твоя мать умерла когда тебе было три года и через пять лет после нашего брака?

- Знаю. Оставшись вдовцом вы всецело посвятили себя делу?

- Да. Всецело.

- Благодарю вас, - произнес сын, - и прошу меня извинить, если этот вопрос показался вам излишним.

Он вышел и несколько мгновений простоял у двери, в неподвижности. Ему казалось, что он что-то взвешивает. Результат поверки был положительным: признание отца, которое он мысленно воспроизвел, приняло облик морального узаконения его брака с Мадлэн. Все точно соответствовало требованиям семейной традиции, интересам дела.

2. - НА БЕРЕГУ СЕНЫ

Но через некоторое время после свадьбы ему пришлось признать наличие просчета. Если вдовцу легко посвятить себя целиком фабрике, то человеку женатому, хотя бы только по расчету и к жене равнодушному, уйти с головой в работу трудно. Как бы ни были условны семейные обязательства, они остаются семейными обязательствами, за выполнением которых, к тому же, ревниво следят всевозможные соглядатаи и блюстители морали. Из-за этого у Филиппа возникли такие домашние неприятности, что он испытал потребность, хотя бы время от времени, от семейной жизни ускользать. Он предложил отцу открыть сборочную мастерскую в Париже и получив согласие, создал себе таким образом повод для частых отлучек.

Как-то раз, в конце 1933 года, он задержался в столице на больший чем обычно срок. В субботу он пообедал в хорошем ресторане с одним из своих инженеров, побывал в театре, вернулся в гостиницу и лег. Сон его был, как всегда, спокойным. Когда, на утро, раздвинув штору, он увидал негреющие лучи осеннего солнца, то подумал, что площади, {9} скверы, бульвары и парки могут быть красивыми. Он удивился этой мысли, так как и к очарованию природы, и к притягательности городских пейзажей всегда был равнодушным. Но тут же сказал себе, что раз его потянуло присмотреться к тому, от чего он до сих пор отворачивался, то почему бы это желание не удовлетворить?

Так вот и вышло, что он предпринял утреннюю прогулку по Парижу, в Тюильери, где стыли богини и музы, где ноябрь раскрашивал листву деревьев. Где зеленел газон, поблескивала вода в бассейнах, где скрипел под ногами гравий. Пересекши Площадь Согласия, Филипп оказался близ конной статуи Короля Бельгийцев. Там, у самой почти набережной, были скамьи, на одной из которых сидела женщина, с ребенком на руках. Рядом стояла детская колясочка. Филипп прошел сзади скамьи, и лица сидевшей не видел. Но в позе ее было что-то что привлекло его внимание и заставило вернуться. Приблизившись, он поразился и сосредоточенному выражение очень черных глаз и презрительной складов губ. Да и каждому могло придти на ум спросить себя, что эта поза, эти глаза, эта усмешка обозначают, почему так судорожно прижат к груди ребенок?

- Что с вами? - проговорил Филипп, подчинившись неясному побуждение, но почти тотчас поняв, что просто поставил в связь позу женщины с ребенком со стремительным течением близкой Сены:

конечно, если бы молодая женщина проявила намерение броситься в воду или бросить в нее ребенка, то помешать этому было бы его прямым долгом. Она, между тем, молчала, как будто давая понять, что просит оставить ее в покое.

"Я, кажется, поспешил", - подумал он. Но так как ничего предосудительного в его вопросе не было и задал он его подчинившись чувству простой человечности, без всякого скрытого замысла, то он испытал некоторую досаду. Уйти не произнеся ни слова, значило бы принять незаслуженный упрек.

Он, тем более, колебался потому, что молодая женщина оставалась в той же неподвижности и взгляд ее был таким же сосредоточенным. Филипп подумал, что, может быть, надо предложить ей помощь? Но какую? Он знал, конечно, о магической силе денег, но что позволяло думать, что налицо - пусть даже драматические - но только матерьяльные затруднения? Моральная поддержка? В чем могла бы она выразиться?

Не зная что сказать, он вежливо приподнял шляпу, намереваясь удалиться. Но как раз сосредоточенное и надменное выражение молодой женщины уступило место веселой и чуть-чуть иронической улыбке. Оглянув Филиппа она произнесла:

- Еще немного и вы мне милостыню подали бы.

Это его задело за живое.

- У вас вид такой, точно вы собираетесь броситься в Сену, пробормотал он, не без раздражения.

- Не может быть! - воскликнула она. - Вы значит меня не {10} за нищенку, а за готовую к самоубийству приняли? Разрешите вам сказать, что я ни то, ни другое. Проницательности вы не проявили никакой. Ни-ка-кой!

- А, Никакой? - произнес он, заинтересовавшись.

- Ни-ка-кой. Признаюсь, однако, что ваши слова насчет самоубийства меня расстроили. Никак не думала, что мысли о практических трудностях могут так отразиться на моем выражении.