Савелий не понял. Варли пояснил:

- Если в основе не всего, то, во всяком случае, того, что я решил, когда стал независимым. Это старая история, в которую вы теперь втянуты.

- Я втянут в старую историю?

- Именно. Не забывайте про мальчика с собачкой.

Напоминание это заставило Савелия насторожиться, так как к суеверным мыслям о мальчике с собачкой он возвращался часто. Перебирая в памяти обстоятельства первой ночи в квартире Варли, вспоминая, как нежно к нему прильнула Асунта после того, как он ей рассказал про мальчика и, потом, ожидая рождения ребенка, он говорил себе, что если родится мальчик, то это будет значить, что он отец, а если девочка, то отец тот, другой... Он сознавал, что все это и тщетно, и суетно, но переубеждать себя не хотел. Таковой была его природа.

- Я не кончил этого рассказа, я вам про это сказал, когда передал конверт, - продолжал, между тем, Варли. - Вам придется меня заступить.

- Вы видели мальчика в Гравбороне?

- Нет. Я и не мог его видеть. Он в моем воображении, а не в реальности. Гравборон придал, конечно, его образу плотность, в этом нет сомнений. Но это результат отрицательного усилия.

- Не понимаю.

- Разумеется не понимаете. Да и как могли бы вы понять? Это почти намеки, это косвенные указания, не правда ли? Но вот как все случилось на самом деле. Уже давно... о, как давно! Много десятилетий тому назад я приехал в Гравборон по поручению начальства и остановился в этой самой гостинице. На утро я сделал прогулку. И сама деревня и окружающие места показались мне очень красивыми, так {107} что мне захотелось со всем лучше познакомиться, все лучше узнать, и наладить хорошие отношения с местными жителями. Сначала я попробовал заговорить с сидевшей на скамеечке старушкой. Напрасно. Она молча на меня смотрела, точно была глухой или немой. Хозяйка гостиницы (теперешняя хозяйка, вероятно, ее дочь) отвечала только на те из моих вопросов, которые касались еды и уборки. Так же сухо обошлись со мной в табачной лавке, и в бакалейной торговле, и у булочника. Еле-еле отвечали, цедили сквозь зубы полувнятные слова.

Я приписывал эту враждебность тому, что был официальным лицом, приехавшим для наведения справок. Но могло ее вызвать и мое непривлекательное телосложение. Достаточным объяснением ни то, ни другое не было, но лучшего я не находил. Чем дальше шло дело, в тем большем я оказывался недоумении. Какой-то крестьянин, встреченный на дороге, в ответ на вопрос куда ведет дорога, не только не произнес ни слова, но от меня отвернулся. Девушка, которую я спросил, где мэрия, молча указала пальцем направление. Когда в передней гостиницы я спросил почтальона, нет ли мне писем, он с официальной сухостью сказал, что меня не знает и передал адресованный мне пакет хозяйке. Нигде и никогда не натыкался я на такую враждебность, на столько подозрительности. Узнать причины этого особого склада характера на месте было очевидно невозможно.

Вернувшись в Париж я стал искать объяснений в исторических и этнологических исследованиях, в словарях, посетил не раз и не другой Национальную Библиотеку, роясь в списках и каталогах, надеясь найти относящиеся к Гравборону документы. В результате я пришел к некоторым выводам, вполне, впрочем, гипотетическим и спорным. Не исключено, что необыкновенная замкнутость жителей этой деревни последствие долго свирепствовавших в этих местах религиозных войн, во время которых на долю их предков выпали неимоверные испытания, после которых они так и остались разделенными на два враждебных лагеря - католиков и протестантов. Соответственно выковались характеры. Были тут, сколько я мог установить, и Сарацины. Кто еще тут властвовал? разве можно сказать? Архивы погибли почти целиком. И уж конечно во время этих войн было сведено великое множество личных счетов, память о которых, вероятно, и по сей день жива в отдельных семьях. Возможно, что именно это легло в основу замкнутости, несообщительности (так в оригинале), враждебности ко всему иногороднему, по крайней мере в тех деревнях, где особенно много было совершено жестокостей и особенно много пролито крови. Могут быть, конечно, и какие-нибудь другие объяснения, может быть я и ошибся. Но так ли это важно? Не все ли это равно, раз мне это показалось правдоподобным и меня удовлетворило?

Но, конечно, остается противоречие между так прочно укоренившимися воспоминаниями о фанатических жестокостях и чудесной природой, которую мы видели из окна автокара. Я и спросил себя: нет ли в этой природе каких-нибудь ей одной присущих свойств? В зимние месяцы, например, когда листья падают, то красок остается не {108} много, проступают линии и все делается похожим на гравюру. Тогда противоречие если не совсем исчезает, то становится гораздо меньшим. Прибавьте ветер, прибавьте холод, прибавьте ранние сумерки... Я подумал, что для того, чтобы лучше себе объяснить характер Гравборон-цев, - надо попробовать сблизиться с окружающей их природой, и на себе испытать ее особенности. И купил домик. И стал составной частью скрытой за красками гравюры. И без всякого труда, точно бы подчинившись какому-то требованию, создал свое Царство видений, в котором и утвердил и деревню, и ее жителей. Варли замолк.

- И котловину с пестрыми бабочками, и Хана Рунка, и мальчика с белой собачкой тоже? - спросил Савелий.

- Да. Но это все разветвления, надстройки, дополнения, позже присоединенные владения. В ту пору надо было сделать первый шаг. - найти и купить домик. В нем я проводил все каникулы и, между ними, приезжал насколько возможно чаще. Гравборонцы меня не приняли? Что ж такого. У себя в домике я заменил их недосягаемые легенды своими собственными. Стоило мне подумать об этих поколеньями у себя запирающихся людях, - и воображение подсказывало нужные образы. И все они были приняты мной в Царство мое. Но почему вдруг стало так холодно? И откуда этот дым, от которого слезы в глазах?

- Мадам, - позвал Савелий хозяйку, - нет ли у вас дров посуше?

- Это миндальное дерево. Лучшего для камина нет.

- Однако, камин дымит просто невозможно.

- В Гравбороне дымят все камины.

Савелий накрыл плечи старика одеялом и немного больше растворил дверь.

Варли откашлялся и с некоторой горечью сказал, что до домика ему добраться, по-видимому, не удастся ни в автомобиле, ни в повозке

- Но что поделать, - добавил он. - Вы побываете там за меня. А насчет дыма - может это и к лучшему, что его столько набралось. Он напоминает о недоброжелательстве и подозрительности, на которые я наткнулся, когда приехал. Тогда, в домике, где не было даже электрического освещения, камин тоже дымил. А я, по вечерам, буквально погружался в сны наяву, в сознательные, в очевидные сны. Предания, многовековые традиции, которые, как я думал, должны были наследственно храниться в наглухо замкнутых семьях, овладевали мной безраздельно. Конечно, это было плодом моего воображения, но всё действующие лица, дома, улицы, переулки, запертые двери - все это было под рукой, в двух километрах от меня и в моей власти. И вот они гравборонцы, они самые, точно такие же какими были их предки, запершееся у себя, угрюмые, нелюдимые отцы семейств, их жены, сыновья, дочери. Я от себя различал как они смотрят в щели ставень, на странные повозки, запряженные странными лошадьми, {109} которые глухой ночью проезжают по пустой улице, видят закутанных в грубые суконные накидки молчаливых путешественников.

Только слышно как громыхают по мостовой тяжелые колеса, как стучат подковы. Откуда эти повозки? Куда направляются? Почему на едущих в них широкополые шляпы, и что за суковатые палки держат они в руках? Или появляется на склоне холма огромный волк, долго воющий или подняв голову это к пожару - или опустив ее - это к покойнику. В других домах слушают вздохи, приглушенные стоны и крестятся, говоря, что так плачет сама земля, хранящая зарытые в ней кости. Там, между деревьями, вдруг вспыхивают две точки, два мерцающих взгляда, и никто не знает, человеческие это глаза, или звериные? Иной раз, в полночь, когда дует ледяной ветер, проходит по улице, с мешком за плечами, то ли бродяга, то ли паломник, то ли беглый каторжник. Он останавливается у одной, потом у другой двери, точно чтобы постучать, попросить на ночь приюта, но, не решившись, не стучит, и уходит, и сливается с темнотой. А совсем рано но утрам, до того как встанет солнце, вдруг слышны непонятные голоса, перебранка.