Но сейчас мое смущение растаяло без остатка в легком кахетинском вине.
Семейная компания
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Зданевичи жили в старом доме с большими запутанными деревянными террасами, выходившими во двор, с полутемными, прохладными комнатами, с выцветшими персидскими коврами и множеством рассохшейся мебели. Лестницы на дрожащих террасах качались под ногами, но это никого не смущало.
С террас был виден на горизонте снег Главного хребта. Из комнат Зданевичей с утра до позднего вечера доносились аккорды рояля, женское пение, чтение стихов и шумные споры и ссоры.
По всем террасам и коридорам ходили, прихрамывая голуби. Когда люди замолкали, то весь дом глухо и страстно ворковал...
Я переступил порог этой квартиры и оторопел. Стены во всех комнатах, террасы и коридоры, даже кладовые и ванная были завешаны от потолка до пола картинами. Много картин, не поместившихся на стенах, было свернуто в рулоны и стояло в углах.
Все эти картины принадлежали кисти одного и того же художника, но очень редко можно было найти на них его грузинскую подпись „Нико Пиросманашвили“... Два месяца я не мог привыкнуть к ним и жил в очень конкретном, но вместе с тем и полуреальном мире.
То был главным образом Кавказ, одновременно и причудливый и точный. И не только Кавказ, но и самые разные явления жизни, увиденные совсем не так, как мы привыкли их видеть. Так наивно и свежо может видеть человек, только что прозревший после слепоты. Или человек внезапно проснувшийся, когда действительность еще не избавилась от налета сновидений.
В моей комнате тоже висели картины Пиросманашвили (Зданевичи звали его для краткости Пиросманом). Поэтому у меня было время изучить их и полюбить.»[1 К. Паустовский. Избранное, с. 482-483.] «В день приезда я только мельком взглянул на них. К тому же в комнате было сумрачно от зимнего тифлисского дня. Но все же меня все время не оставляла непонятная тревога, как будто меня быстро провели за руку через удивительную, совершенно причудливую страну, как будто я уже ее видел или она мне давно приснилась, и с тех пор я никак не дождусь, чтобы осмотреться в этой стране, прийти в себя и узнать ее во всех подробностях.
Я уснул с тревогой на сердце. Тревогой от незнакомых картин. Они молча окружали меня и, как мне казалось, не спускали с меня глаз.
Проснулся я, должно быть, очень рано. Резкое и сухое солнце косо лежало на противоположной стене.
Я взглянул на эту стену и вскочил. Сердце у меня начало биться тяжело и быстро.
Со стены мне смотрел прямо в глаза - тревожно, вопросительно и явно страдая, но не в силах рассказать об этом страдании - какой-то странный зверь - напряженный, как струна.
Это был жираф. Простой жираф, которого Пиросман, очевидно, видел в старом тифлисском зверинце.
Я отвернулся. Но я чувствовал, я знал, что жираф пристально смотрит на меня и знает все, что творится у меня на душе.»[1 К. Паустовский. Избранное, с. 493-494.]
Молодым человеком, к которому, обостряя все его чувства, подступал очередной приступ малярии, был известный в будущем писатель Константин Паустовский. В своих мемуарах, где он несколько страниц отводит рассказу о Пиросманашвили (мы еще к этому вернемся), Паустовский положил начало русской легенде о художнике. Читатель уже почувствовал, что картины Пиросмана, как его называли у Зданевичей, воспринимались будущим писателем на фоне русской исторической традиции, где Кавказ - это «та загадочная, зовущая и пугающая страна, где погиб Одоевский, где дрался под зелеными знаменами пророка Шамиль, где был убит Бестужев-Марлинский, где насмешливо тосковал Лермонтов»[2 Там же, с. 351.].
Художник Кирилл Зданевич, в доме родителей которого останавливался молодой Паустовский, много лет спустя написал книгу о Пиросмани.
Он вспоминал: «В те далекие времена мы были увлечены народным искусством, с пылом юности искали безымянные произведения, созданные народом, и уже обнаружили несколько оригинальных вывесок и глиняных изделий, украшенных орнаментами, носящих отпечаток древних форм...
Пастух в бурке на красном фоне
Частное собрание, Тбилиси
Итак, летним вечером 1912 года, когда угасал закат и силуэты синих и фиолетовых гор на желтом небе теряли свой цвет, погружаясь в темноту, мы втроем, бродя по городу, подошли к вокзальной площади, пыльной и пустой, казавшейся огромной при тусклом свете фонарей; остановились, удивленные тишиной, такой странной здесь. Приглушенные звуки восточной музыки доносились из раскрытых настежь дверей и окон, ветерок с Коджорских гор разгонял духоту. Круглые фонари освещали вывески, манящие обещанием угостить посетителей знаменитыми грузинскими яствами и винами.
Одна из вывесок большого размера привлекла наше внимание. Буквы на жести сообщали, что перед нами - „Трактирное заведение Варяг“ с подачей разных крепких напитков и первоклассной кухней, „имеются хаши“. Крейсер, именем которого названо заведение, был изображен стремительно скользящим по морю, дымящим своими трубами, с развевающимися на мачтах андреевскими флагами. Из стволов орудий вырывалось пламя, и круглые клубы дыма улетали к небу, а бурные волны бились о рамы вывески. Аромат шашлыков звал к столикам трактира, и мы вошли в большой и просторный зал „Варяга“. Витрина у входа встречает гостей. Она предлагает все, о чем мечтает человек с хорошим аппетитом. В глубине зала - прилавок, за которым хозяйничает крикливый и энергичный духанщик, душа заведения, рядом с ним расположились зурначи, извлекающие из своих инструментов мелодии тысячелетней давности. На стенах висят картины... Смотрим на них изумленные, растерянные - перед нами живопись, подобной которой мы не видели никогда! Совершенно оригинальная, она была тем чудом, которое мы искали»[3 К. Зданевич, указ, соч., с. 8.]. Чудо всегда ждет только того, кто его ищет.
Тифлис первой четверти XX столетия был подходящим местом для тех, кто искал необыкновенного. Столичный город Кавказа, где увлечение культурой Запада встречалось с таинственным духом Востока.
Еще в середине XIX века Тифлис поражал своей двойственностью. Невозможно удержаться и не процитировать записки анонимного путешественника: «Въехать в Тифлис Московской и Эриванской заставой значит въехать в два города, совершенно друг на друга непохожие, тут вы едете по широкой правильной улице (по Головинскому проспекту), там, поднимаясь с горы на гору, пробираетесь по темным, кривым, беспорядочно тесным улицам старого города... Здесь вы встречаетесь с тросточками, в модном пальто гуляющих чиновников, - навстречу несутся экипажи и развеваются перья на дамских шляпках; там вы пробираетесь сквозь целую толпу грузин в синих чохах с откидными длинными рукавами, встречаете татар с бритыми затылками, осетин с кинжалами за поясом и в лохматых шапках, имеретин с блином на голове вместо шапки, женщин, картинно закутанных в белые чадры. Здесь так мало зелени, там со всех сторон сады.
Жираф.
Государственный музей искусств Грузии, Тбилиси
Здесь совершенно губернский город, дома каменные, по большей части двухэтажные, поставленные в почтительном друг от друга отдалении, - там без церемонии сакля лезет на саклю, терема точно клетки на вас со всех сторон из-за нижних этажей, занятых лавками, духанами, театральными кофейнями и т. д.»[1 Цит. по: И. Дзуцова. Художественный облик старого Тбилиси. - Панорама искусств-13. М" 1990, с. 330.]. В городе существовал живописно-малярный цех (амкар), члены которого расписывали внутренние и наружные стены зданий, магазины, рестораны, павильоны в увеселительных садах. Пышность декоративной отделки отвечала вкусам различных слоев городских жителей. Росписи стен и плафонов были сюжетными и орнаментальными, часто присутствовали пейзажи с изображением руин, крепостей или романтических прудов и парков. Особый колорит городу придавали вывески, как правило выполнявшиеся на русском и грузинском языках, порой добавлялся и армянский. Текст пояснялся картинками, названия духанов соперничали в остроте и неожиданности. На Солдатском базаре помещался духан "Ноева лечебница", а другое подобное заведение именовалось "Не уезжай, голубчик мой!". Вывеска сапожной мастерской гласила: "Бедный Шио в подвале жиот сапоги и калоши шиот". В старом Тбилиси было около ста пятидесяти духанов, более двухсот винных погребков.
