– Да-да, – заторопилась Снотра, – меня же дворовые ждут. Лекторий по живописи. Может, отменить?

– Ни в коем случае, – возразила Шона. – Все должно идти по плану.

В Шатровом зале Эрмитажа, именуемом в просторечье «голландским», собрались шедевральные кошки практически со всех картин. Огромная толстая кошка Рубенса, которую искусствоведы, восхищаясь «Вакхом», почему-то именуют пантерой, расположилась на самой длинной малиновой банкетке и лениво постукивала длинным хвостом, за порхающей кисточкой которого напряженно наблюдали сразу восемь глаз, принадлежащих худым и всегда голодным котятам-переросткам с этюдов Франса Снейдерса.

Из-под золоченых фигурных ножек маленького столика у стены выглядывала большая серо-пятнистая особь Паувеля де Воса, спрыгнувшая с «Натюрморта с битой дичью и омаром». Хотя вокруг не наблюдалось ничего угрожающего, вид кошки совершенно недвусмысленно показывал готовность к немедленной драке: никак не могла расстаться с привычкой противостоять здоровенной собаке, хоть пес, естественно, остался на полотне и в зале появиться не мог. Под этим же столом с другой стороны точно так же оскалила морду вечная подружка девосовской зверюги – тоже серая, красноглазая драчунья с полотна Чарльза Джерваса «Олень, собака и кошка». Похожий сюжет, похожие привычки. Сошлись на общей ненависти к собакам и общей же любви к битой дичи. В остальном – милейшие создания, погладь – будут мурчать, пока не уснут с устатку.

Впрочем, ласку любят все. И серая полосатка Рембрандта, охотно оставляющая «Мадонну с Младенцем» на попечении мудрой змеи, и ушастая серо-белая хитрюга Хендрика Голциуса, частенько деликатно сбегающая от «Адама и Евы», чтоб влюбленные насладились друг другом наедине, за что, скорее всего, и получила от искусствоведов позорное обозначение «символа греха». Хотя уж для кого-кого, а для кошки плотская любовь никогда грехом не считалась.

Отдельно на стуле, распеленавшись, нежилась черноухая и белоносая счастливица Давида Рейкарта III. Эта всегда была благодушна и сыта. Хозяйка-крестьянка, как подсмотрел художник, кормила ее с ложечки, словно собственное дитя. На соседнем стуле так же спокойно восседал толстый черно-серый кот Эглона Хендрика ван дер Нера. Его, видно, до смерти замучили неуемные дети, без конца изобретающие новые развлечения. Из последних – птичка в клетке. Дети выставляли клетку на подоконник перед котом. Птичка чирикала и дразнилась. Кот нервничал и мечтал, наконец, открыть клетку и сожрать птичку. Пока не получалось.

Словом, кошек в зале собралось немерено. Возле серого мраморного постамента, жеманничая, делились впечатлениями о далеком Коллиуре красная кошка и фиолетовый кот Матисса, чисто французы: она – длинноногая и худая, он – несуразный, но стильный. Впрочем, желтая кошка Шагала, перед которой они выделывались, внимала им вполуха, скорее из вежливости: что ей Коллиур? Она была в Париже. Сезановская же сладкая парочка, наслушавшись «Увертюры к Тангейзеру», вообще была занята исключительно собой: кошка – белая грудка, белый хвост колечком – кокетливо изогнулась, кот же (из-за постамента виднелась только голова) нависал над подружкой, шепча ей в ушко что-то горячее и приятное.

Поскальзываясь на паркете, носились котята, у золоченого косяка молодые коты соревновались в прыжках в высоту, сгрудившаяся в правом углу компания кокетливых гламурных кошечек, судя по вальяжно распушенным хвостам, уютно сплетничала, постреливая глазками на самых ловких котов.

Давным-давно еще первые кэльфы, разбирая полученные коллекции, научили кошек сходить с картин. Во-первых, из интереса к новым магическим практикам, во‑вторых, для удовольствия общения, в‑третьих, чтобы в борьбе с мышами иметь хотя бы визуальное численное подкрепление – реально помочь способны были далеко не все герои эрмитажных полотен. С той поры коты и кошки могли покидать свои картины каждую ночь, что с успехом и проделывали, проводя время в болтовне и играх, короче – праздности. Днем же они исправно несли службу – каждый на своем холсте.

Шона перевела глаза с периметра зала в центр и чуть не охнула от изумления: редкие гости! На квадратном малиновом диване восседала удивительная пара: грозный зубастый Скифский кот и большеголовая иранская кошка, крайне редко покидающая свой сосуд «Водолей».

Именно присутствие этих двух особей подсказывало, что все эрмитажные кошки в курсе происходящих событий.

Начальник кэльфийской службы безопасности Богарди о чем-то серьезно разговаривал с крупным белогрудым котом Жана Ватто с картины «Савояр с сурком». Кот настороженно шевелил рыжими ушами, черно-рыжая же мощная спина напряженно вздыбилась: судя по всему, диалог был крайне важным. Этот кот среди шедевральных слыл мудрым и предусмотрительным, без совета с ним они не затевали ни одно серьезное дело.

«Тем лучше», – отметила для себя Шона и вошла в зал.

Перед шедевральными кошками, из уважения, она всегда появлялась в одном и том же виде – тоже кошки, породы невской маскарадной – ослепительно белой грациозной красавицей с черным опылением по краю шерстинок, черными кисточками на ушах, лапах и хвосте. Ее огромные голубые глаза сводили с ума всех тутошних котов, а ярко-розовый изящный носик служил постоянным предметом зависти соплеменниц.

Впрочем, все шедевральные – и коты, и кошки – понимая, кто перед ними, никогда даже не пытались перейти границы дозволенного.

Ее заметили. Кошки немедленно пристрожили неугомонных котят. Стало тихо.

– Судя по всему, Богарди уже ввел вас в курс дела, и все вы знаете о пробуждении Мут-Сохмет. Не стану пугать, скажу лишь, что положение серьезное и опасность грозит всем без исключения.

– Шона, мы не понимаем, – поднял лапу вандернеровский черно-серый кот, – эта Мут-Сохмет совсем, что ли, того? Она разве не понимает, что ее время ушло? Где Древний Египет и где она сейчас? Как можно вернуть время, если оно прошло? Я, например, тоже бы хотел вернуться и – сожрать, наконец, эту мерзкую чирикалку из клетки!

– Все дело в философии, – устало вздохнула Шона. – В Древнем Египте она была предельно простой и понятной: если мы что-то видим, значит, это существует. Мут-Сохмет существует в своей реальности, она ее видит, понимаете? Стало быть, твердо уверена, что все, что вокруг неё, до сих пор существует: воины на стелах, фараоны в саркофагах, звери, птицы – все!

– Как это? – шедевральные не поняли.

– Ну… – Шона замялась, подыскивая доступный пример. – Все знают «Портрет камеристки» Рубенса?

Кошки закивали головами.

– На самом деле художник изобразил никакую не камеристку, а свою умершую двенадцатилетней дочь Клару.

– Не может быть, – мотнула головкой красная кошка Матисса. – Девушка на портрете гораздо старше, ей там не меньше двадцати.

– В том-то и дело, – подтвердила Шона. – Горюя о смерти девочки, Рубенс написал ее уже повзрослевшей, как если бы она продолжала жить и взрослеть.

– То есть для него она осталась живой?

– Да. Раз люди могут ее видеть, значит, она существует.

– А мы, а мы, – заволновались шедевральные, – значит, мы тоже существуем?

– Разве у вас есть в этом сомнения? – улыбнулась Шона. – Или мне мерещится, что вы скачете, играете, разговариваете? Нет? Поэтому прошу вас, будьте крайне внимательны, если же вдруг кто-то заметит нечто необычное и настораживающее, немедленно сообщайте начальнику службы безопасности Богарди. Особенно это касается вас, – она посмотрела на скифского кота и иранскую кошку. – Вы ближе всех к Египетскому залу. К остальным у меня будет отдельная важная просьба: некоторое время назад пропал Мимир. Вы все с ним знакомы. Прямо сейчас Богарди составит из вас патрули. Пожалуйста, пройдите в свои залы и галереи и поищите котенка. Это очень важно. Для Мут-Сохмет он представляет особый интерес. Прошерстите каждый уголок. Мимир вполне мог из любопытства запрыгнуть в какую-нибудь картину и заблудиться. Мог заскочить в вазу и теперь сидит внутри перепуганный. Мог…