— Да-а, — говорил он сам себе, — вот такие пирожки… Вот такие апельсинчики!..
— Дядя Федь, а чо это такое — оп-пель-синь-чики? — с трудом выговорил незнакомое слово Шалопут.
Бригадир взглянул на нас, откинулся на спинку стула, потер ладони:
— Это, ребятки, в Африке растут. Ну, желтые такие… Нет, оранжевые…
— A-а, понятно, — разинул рот Ванька.
— Все понял! — захохотал Федор Михайлович.
Наконец пришел Сенька Палкин. Он постучал в дверь, спросил: «Можно войтить?» — а войдя и скромно поздоровавшись, примостился на уголок скамьи.
— Хотел поговорить с тобой, Семен… Серьезно и откровенно, — бригадир налег грудью на стол, вытянул по столешнице руки. — Не знаю, как ты на это?..
Сенька пожал плечами, молчал.
— Ребятки, вы идите, погуляйте, — вспомнил Федор Михайлович про нас с Ванькой. — Я вас крикну, когда понадобитесь.
Мы неохотно встали со скамейки: если уж гонят, значит, разговорчик будет интересный! Потому Шалопут и оставил дверь приоткрытой.
— Чо тут такого? — подмигнул он мне в коридоре. — Нас выгнали, мы вышли. Хай теперь секретничают…
— Ну, так как, Семен? — послышался за дверью голос бригадира.
— Чо — как?! — рассердился Сенька. — Как накакал, так и смякал.
— Горя-ач! — Федор Михайлович помолчал. — Горяч, говорю. А я хотел предложить тебе одно ответственное дельце.
— Не смеши людей, начальник, — отозвался Сенька. — Для меня уже, так сказать, определили круг моих занятий на будущее. Когда выпнули из кутузки, дак тамошний начальник напутствовал: езжай, мол, в родное село, иди к председателю и просись чистить сортиры. Другой работы ты не достоин…
— Так и сказал?
— Да. Я ему говорю, мол, у нас и сортиров-то в селе почти нет. Ходят в лопухи да в подсолнухи по неотложке…
Оба засмеялись. И Сенька вдруг сказал:
— А я уважаю тебя, Михалыч.
— О-го! Это за что такая честь?
— А вот за то. Думал, что это ты накапал на меня в милицию… Ну, помнишь, с кортиком-то кинулся на тебя? Оказалось — нет. Какая-то суконка…
— А если все-таки я?
— Не-е. На первом бы допросе сказали, а меня бы упекли за такое туда, где Макар телят не пас. А так… Приписали просто мальчишество. Ну, нашел где-то пистолет и кортик, ну, медалей лишних нацепил… У меня и свои были. Может, и это помогло… Помурыжили да и выпустили…
— Отобрали? Свои-то?
— Медали? Что ты, как можно! Чем же будут гордиться мои внуки и правнуки?! — Сенька деланно захихикал, сказал совсем тихо: — Отняли, конешно… И все-таки ответь мне, Михалыч, почему ты не донес на меня тогда?
— Не имею такой привычки. Тем более не узнав человека как следует, — сухо ответил бригадир. — И… давай не будем об этом. Скажи вот еще, если можешь: зачем ты рядился под моряка? Ну, этот кортик, тельняшка…
Мы с Шалопутом услышали, как заерзал Сенька на скамейке, потом вскочил, затопал по скрипучим половицам. В дверной щели замелькали его защитные галифе. Потом он снова сел и сказал хрипловатым голосом:
— На этот вопрос мне ответить… кха! трудней всего. Да и не сумею я… Да и ты не поймешь…
— Где уж нам! — поддакнул Живчик.
— Ну вот, уже смеешься… Ну и смейся, черт с тобой! Мне теперь не привыкать. В общем — мечта у меня, понял? Вот с таких лет… Моря-то я никогда не видел, но… Оно мне всегда снилось. Вот суконка! Главное, не видел ведь, а во сне слышу — шумит, и волны с пеной… На степь нашу похоже — тожеть, ни конца и ни краю… А служить попал в кавалерию…
Оба долго молчали. И мне показалось, как им обоим там неловко, потому что нечего сказать. Бригадир заговорил первый:
— Тебя это… отпустили-то как?
— Условно. Принудиловка. В общем — навроде того кобеля: не привязан, а визжишь.
— Ничего, жить можно. А позвал я тебя вот зачем. На элеватор зерно возим, а бабенки наши не справляются. Тяжело, да и жульничания много, на элеваторе-то. Хотел назначить тебя за старшего в обозе… Как?
Сенька помолчал. Отозвался глухим голосом:
— Ты дак прям сразу быка за рога…
— Почему — сразу? Обдумал. Более подходящего человека не вижу.
— Мне и раньше такого дела никто не доверял, а уж теперь, после кутузки… — Сенька прокашлялся. — Поговорку помнишь? Горбатого тока могила исправит… А меня ты совсем не знаешь…
— Знаю, — уверенно сказал Живчик. — Видел, как ты на сабантуе плясал… Ну, так как?.. Позови тогда ребятишек.
Мы с Ванькой успели вышмыгнуть из коридора на крыльцо. Сенька вышел к нам, строго сказал:
— А ну, зайдите к бригадиру!
— То гонют, то опять зовут, — заворчал Ванька, скорчив обиженную рожу, — што мы, собаки?
— Давай, давай! — нахмурившись, подогнал Сенька.
В кабинете Федор Михайлович нам сказал:
— Такие вот дела, ребятки… До начала октября в средних и старших классах опять отменяются занятия. Помощь ваша колхозу нужна. У нас не хватает двух возчиков — на элеватор зерно везти. Так что, если согласны… За старшего будет у вас Семен э-э… Сидорович Палкин.
Когда мы вышли из конторы, Сенька нам сказал:
— Завтра утром собираемся на конном дворе. В семь ноль-ноль. — Он зачем-то взглянул на ручные свои часы, добавил: — И штоб без этого самого… Понятно? К остальным возчикам я зайду сам, скажу лично…
Мы с Ванькой даже переглянулись.
— Вот такие пирожки, — тихо сказал я.
— Вот такие апель-синь-чи-ки, — с трудом выговорил Ванька.
5
Утро выдалось пасмурное и теплое. Сплошной серой мутью было затянуто низкое небо: оно словно бы дымилось бледным светом, в котором все предметы вокруг виделись размытыми и плоскими, как тени. Избы, деревья, заборы — все казалось нарисованным серым грифелем на серой же грифельной доске.
Деревня еще покоилась в мглистой дремоте, лишь со стороны конного двора доносились частые удары по металлу. Эхо сдваивало звуки, и получалось звонко и весело: тиу-так, тиу-так, тиу-так! Здесь, когда я подошел, то увидел двоих: Сеньку Палкина и Шалопута. Но я обознался. Это был не Шалопут, а его братец-двойник Василек.
— А чо, Ванька сдрейфил? — спросил я.
— Живот у него заболел.
— Апельсинчиков объелся?
— Каво? — не понял Василек. — Нет, правда, всю ночь в огород бегал…
У меня маленько испортилось настроение. Славный, конечно, парнишка Василек Гайдабура, — тихий, застенчивый, честный… Но в трудную и дальнюю дорогу лучше бы ехать с разбойным и бесстыжим Ванькой-шалопутом. Надежнее как-то…
Сенька Палкин осматривал телеги, стучал молотком по люшням и железным ободьям колес, потом мы втроем принялись смазывать колеса вонючей густой мазью.
Мы управились с телегами, запрягли лошадей. Совсем уже рассвело, когда подошли еще две возницы: Тамарка, Сашки Гайдабуры жена, и Клавка Пузырева — молодая, здоровая и тоже бездетная баба.
— Общий приветик! — завопила Клавка. — А мы уж думали, вы без нас укатили!
Сенька отвернул чуток рукав, поднес к уху позолоченные свои часы, каким-то чудом уцелевшие от всей его былой роскоши, потом пощелкал по часам пальцем, укоризненно покачал головой:
— Во сколько был назначен сбор?
— А у нас часов нема, а петухи проспали! — захохотала горластая Клавка. — Кавалеры мне тожеть называются, уж и поспать нельзя…
Она кривлялась, надувала губы, а сама так и ласкала Сеньку прилипчивым взглядом водянисто-синих выпуклых глаз. А Сенька на нее не глядел, важничал, и когда грузили мешки с зерном у колхозных амбаров, он строго покрикивал на всех. Если мы брали мешок по двое и, надрываясь, еле волокли, то Сенька один легко вскидывал куль себе на загорбок и бегом семенил по доскам-сходням из амбара к телегам. И приятно было смотреть, как он работает: в одной рубашке с расстегнутым до пупа воротом, широкоплечий, тонкий в талии, он как-то красиво изгибался под тяжестью, балансировал всем телом и частил ногами, будто отплясывал свои ритмический вальс.
Он здорово изменился со вчерашнего дня. Пододелся, раздобыл где-то сапоги и уже не напоминал теперь голенастого, общипанного в драках, петушишку. И дело даже не в одежде: весь он стал какой-то не такой, будто подменили парня. И эта хмурая строгость на резком лице с крючковатым носом и круглыми ястребиными глазами, и не показушная вроде бы жадность к работе, и даже голос — снисходительно-строгий, с легкой начальственной хрипотцой…
