Но, пожалуй, главной причиной, из-за которой я и мои дружки тащились за обозом, был оркестр. Да, да, настоящий духовой оркестр! Его специально привезли к нам из райцентра, и сейчас оркестранты ехали впереди обоза на бричке, застланной не то большим ковром, не то расшитой казахской кошмою.

Мы впервые видели такое чудо. Начищенные медные трубы так и горели, так и плавились на солнце. На ухабах, когда бричка подпрыгивала, трубы эти отзывались то нежным звоном, то басовитым гудом.

Через некоторое время, выехав за околицу, музыканты пересядут на эмтээсовскую полуторку и укатят к себе в райцентр, а их место впереди «красного обоза» займет на своих дрожках колхозный председатель Никон Автономович Глиевой, почему-то решивший, что именно он главный виновник торжества… А пока что, при выезде из села, музыканты слезли со своей брички, пошли было пешим ходом, пристраивая свои трубы для игры, но скоро сбились в кучу, смешались, так как все они были в начищенных штиблетах, а по дороге недавно прошло утреннее стадо, и вся она была заляпана коровьими шевяками, которые еще дымились…

Наконец догадались свернуть на обочину, где было почище. И вот теперь-то грянула доселе не слышанная мною медная музыка! Сначала ничего нельзя было разобрать, потом из протяжного рева, барабанного грохота и звона медных тарелок стала возникать давно знакомая мелодия, такие близкие слова:

Широка-а страна моя родна-ая,

Много в ней лесов, полей и рек…

И не только возникли эта музыка и эти слова, но и сама «страна моя родная» замерещилась перед глазами, — почему-то в виде школьной карты, где леса обозначены крохотными кудрявыми деревцами, поля выглядят просто зелеными пятнами, а реки — синими ветвистыми жилками, какие на руках у моей бабушки Федоры.

Но мощный рокот медных труб сразу же и смазал эту милую картину, похожую на школьную карту, и дохнул мне в лицо неведомым простором, могучей ширью и грозной поднебесной синевою. И в тот миг я впервые, — не то что увидел или разгадал, — а лишь смутно ощутил в себе по-новому это давно привычное понятие — Родина.

И наш «красный обоз» уже не казался мне таким жалким, нет! На подводах были навалены мешки с хлебом (много мешков!), и посеяли его, вырастили и убрали, сами чуть не умирая с голоду, та же Мокрына Коптева, Тимофей Малыхин, моя мама, бригадир Живчик и многие другие. Да и мой труд здесь имеется, хоть маленькая крошечка. И это для нас играет оркестр. Да! Я ведь знаю, — слышал, читал, в кино видел, — по пустякам оркестры не играют. Вон в день Победы сколько их было в Москве на Красной площади, этих медных труб!

«Получай, Родина, наш сверхплановый хлеб!» — проплыл перед глазами лозунг. Да, да, именно так! Не куда-нибудь на продажу везем мы его, наш хлебушко, а тебе: получай, Родина…

А оркестр широко гремел по степи, и отступали, казались мелкими все личные обиды…

3

Но «красный обоз» — это было только начало сдачи сверхпланового хлеба. В нашей бригаде продолжали молотить пшеницу и отправлять ее в райцентр, на элеватор, маленькими обозиками, всего в несколько подвод. Да и на эти подводы найти возчиков бригадиру стоило огромного труда. Никого невозможно было ни упросить, ни заставить, ибо те, кто побывал на элеваторе, рассказывали ужасы.

От нашего села Ключи до райцентра шестьдесят километров, и добираться приходится больше двух суток. Где кормить лошадей, чем питаться самому? А ведь осень, холода ночами… А если дождь? Чем ее укрыть, пшеничку, на возу? Собственным задом? Намочит, не убережешь — поворачивай назад.

Но самое страшное начнется на элеваторе. Урожай по всему району хороший, и на хлебоприемном пункте день и ночь целое столпотворение. Каждое хозяйство спешит вывезти хлебушко по теплу, да пока дороги мало-мальски держатся. Из ближних к райцентру сел приезжают обычно большими обозами и вытесняют из очереди мелкие, загоняют их «в угол». «В углу» можно сутки простоять, и трое. Лошади не кормлены, о себе уж и говорить нечего…

Но и к весам прорвешься, ток шибко-то не радуйся пока. Приемщики со своими щупами в мешки полезут пробу брать, а ты стой и трясись от страха. Вдруг влажность пшеницы окажется выше восемнадцати процентов? Или клеща при анализе обнаружат? Или заражение зерна головней? Или сорность выше положенной? Поворачивай тогда оглобли до дома, до хаты. Вези хлебушко назад, за шестьдесят километров. Без разговоров!

4

Покрутился Живчик, прикинул так и этак, и решился на рискованный шаг. Велел посыльной Нюшке позвать в контору Сеньку Палкина для серьезного разговора. Да, да, того самого Палкина, который когда-то своротил крест с купола нашей церкви. Который пристрелил из нагана старого коня Громобоя. Который на последнем бригадном собрании пьяный кинулся было с кортиком на него, на Федора Михайловича. За которым приезжали два милиционера и увозили в райцентр. От которого больше месяца не было ни слуху, ни духу, и вот на днях он заявился…

Вернулся Сенька без шика и блеска. Без медалей, без кортика и нагана, без офицерского кителя и матросской тельняшки. На нем был куцый пиджачишко, защитные галифе, а вместо хромовых сапог — разбитые солдатские ботинки. Да еще фуражка с невиданно огромным козырьком. И во всех этих одежках он смешно напоминал голенастого, общипанного в драках петушишку. Лишь ястребиные глаза, круглые, немигающие, смотрели из-под нависшего козырька угрюмо и затравленно.

Покойный мой дедушка, Семен Макарович, помнится, рассказывал про Сенькиного отца, тоже давно умершего. Был Сидор Палкин полуцыганских кровей и из породы потомственных конокрадов. После революции, когда это дело сильно поприжали, Сидор все равно не оставлял своего рискованного ремесла. И не просто воровал, а на удивление людям: с шиком, с выдумкой, до которой не каждому смертному додуматься.

К примеру, в соседней деревне Лукошино он умыкнул однажды огромного кабана. Один! С таким десятипудовым хряком полдюжине мужиков дай бог справиться, а Сидор Палкин приволок его домой один, да так ловко и скрытно, что комар носа не подточил. Это уж после сам разболтал мужикам по пьянке. «Да как же ты его осилил-то», — восхитились те. «А пошто мне его осиливать? — невозмутимо отвечал Сидор. — Он сам за мной пошел, когда я его на уду поймал». — «На удочку?» — «Но! Как чебака але гольяна».

Способ был прост, как все гениальное. Выковал Сидор в кузнице большой крюк наподобие рыболовного, вместо лески привязал к нему веревку, а вместо червя насадил кусок вареного мяса. Ну, и залез однажды ночью в чужой хлев, и закинул на кабана свою удочку. Тот мясо проглотил, а крюк застрял в горле. «Рыбак» и повел его спокойненько к своему подворью. «Дак он бы визг поднял на всю деревню!» — усомнились мужики. «Каво? Не-е! Больно же ему, ежели за веревку дернешь, — объяснил Сидор. — Хочь до самой Москвы веди: не пикнет, тока постанывает…»

«И скока били его, ни единого ребра цельного не осталось, а дожил до старости, — рассказывал дедушка Семен. — Уж когда красть силенок не стало, так таким манером душеньку свою тешил: забросит в траву собственную шапку и крадется к ней, как кот к воробью… А помер все одно не своей смертью. Попался у Бочарниковых на сметане… За сметаной в погреб полез. Ну, братья Бочарниковы и посадили его пару раз. Самосуд раньше был такой: поднимут и опустят задом на землю. И вроде цел человек, — ни ран никаких, ни синяков, — попробуй прикопаться? А нутро отбито. Почахнет малость да и отдаст богу душу…»

Вот каких кровей был Сидоров сынок, Сенька Палкин… Бригадир Федор Михайлович из рассказов многое знал о его проделках и все-таки решился на этот рискованный шаг.

Вызванный в контору, Сенька явился не сразу. Нам с Ванькой-шалопутом Нюшка тоже велела зайти к бригадиру, мы примчались сразу и теперь сидели на скамейке, шмыгая носами, а Федор Михайлович за столом перебирал какие-то бумаги, что-то писал, подсчитывал, и на его буром, изуродованном лицо хмурой тенью лежала озабоченность.