— Понимаю-то… это… не совсем, — забухыкал в кулачище Тимофей. — Я ить о том, што грамотный, мол, ты, умелый… Можа, в другом месте больше бы пользы изделал. Вот об чем речь. А бригадирить над нами мудрено ли? Вон Илюха Огнев тожеть до тебя бригадирил. Грамотешка у него — в школе прошел два класса да один коридор, — а бригада, почитай, все время в передовых была…
— Наслышался я, как Огнев бригадирил! — заорал Живчик, видно, выведенный из терпения дремучестью старика. — Да он же в передовых-то был потому, что три шкуры с людей драл! Запугивал, издевался… Лошадей вон тоже можно кнутом разогнать, да долго ли на одном кнуте-то наездишь?! Ну, ладно… — Федор Михайлович стал мять рукою левую половину груди. Как-то сразу весь сник, заговорил тише. — Вот, говоришь, грамотный я. Какой там, к черту, грамотный! Сюда бы, на мое бригадирское место, крупного ученого поставить: экономиста, политика, агронома — разве столько, как от меня, пользы бы было? Но там, наверху, выдумывать, а здесь вот надо изучать запросы сельского хозяйства. Формы управления, технологию, землю, главное — людей, их психологию… Не ясно говорю? Ну, тут по-другому не скажешь. Одним словом, самый передний-то край — он здесь вот сейчас, на этом вот самом месте… Ты о Льве Толстом что-нибудь слышал, старик?
— Видел на патрете, — прогудел Тимофей. — Бородища — как у покойного деда Порфентия: в два хвоста.
— Вот-вот. Так этот граф лучше всех русских мужиков знал. Лучше даже их самих. Потому что всю свою жизнь прожил среди них. И земельку сам пахать не брезговал…
Не все я, конечно, понимал тогда в этом разговоре. Федору Михайловичу, чувствовалось, не шибко-то приятно обнажаться перед каждым, вот и хочет скрыться за непонятными учеными словами. Как жил до этого, где, была ли, есть ли семья? — помалкивает бригадир, шутками отделывается.
Вот и сейчас, в это утро погожее, гарцует перед бабами на коне у выезда из деревни, в поле на работу народишко свой провожает: улыбка подковой, от самых остроязыких отшутится, если потребуется — от семерых собак отбрешется, палец в рот не клада — всю руку оттяпает. Но и такое бывает…
— Почему без вил, Матрена Яковлевна? — останавливает он Мокрыну Коптеву.
— А сломались.
— Чем же робить думаешь?
— А колхозными.
— Да откуда они, колхозные-то, взялись? От сырости?
— Домой пойду, ежели дак…
Вот и попробуй, поговори с ней! И ведь уйдет домой, глазом не моргнувши! И бригадир мечется по дворам — разыскивает лишние вилы. Его ли это дело? Ну а кто, если не он? Мокрына — работник ценный: за троих ломит…
Главное для бригадира, как он сам говорит, — стронуться утром с места, а потом оно все само пойдет.
И вот уже застрекотали в ноле жатки-лобогрейки, торопливо замахали мотовилами-крыльями среди тучных хлебов. Но жаток на бригаду всего три. Не успевают, задыхаются, работая от зари до зари.
Тогда им в помощь нарядили косарей. Эти работают по-старинному: косят пшеницу обыкновенными литовками, приделав к ним деревянные крючья-грабельки. Литовка, знай свое дело, косит, а грабельки одновременно колоски в валок сгребают.
Косят литовками несколько мужиков да самые крепкие бабы. Бабы и девки, что послабее, идут следом, вяжут пшеничку в снопы. Этак захватят золотистую охапку, прижмут к груди, как малое дитя, да тут же и спеленают травяным жгутом. Есть настоящие мастера этого дела. На этаких — со стороны приятно поглядеть. Та же тетка Мотря Гайдабура или мама моя — разойдутся, разгорячатся — не остановить! Кажется, не глядя схватывают охапки колосьев, однако ровно столько, сколько надо на сноп; не глядя, опять же, неуловимым движением рук опоясывают охапку тугим переяслом, — и вот уже полетел в сторону мужичок с ноготок, в желтом дубленом полушубке, сибирской цветастой опояскою крепко стянутом…
А уж следом за вязальщицами идут подборщицы. И опять же бабы, только эти еще слабее: старухи в основном. Они подбирают снопы, составляют их в кучи-суслоны, подскребают граблями утерянные колосья.
Снопы свозят на ток. Ток называется крытый, но сейчас от крыши одни жерди-потолочины остались, скелет один. Солому-то еще зимой колхозным коровенкам скормили. Тут уж вся надежда на господа бога: не дал бы дождя!
Но погода держится ведренная, пшеничка хорошо вызрела, и молотить ее можно чуть ли не с корня.
О, молотьба! Не было, пожалуй, в крестьянстве работы, более веселой и горячей! Помните, у Твардовского? «Из всех излюбленных работ любил Никита обмолот».
Бригадир не стал ждать, когда из МТС пришлют трактор, чтобы запустить молотилку от мотора. Надежда на технику нынче слабая. Решили молотить опять же дедовским способом: запрягать в дышла-водила быков и гонять их по кругу. Быки крутят огромное колесо, от него — специальный привод к молотилке.
Но где их взять, быков? Целых четыре пары? Их всего-то в бригаде осталось десяток, да и те снопы с поля возить не управляются…
Та-ак, размышляет Живчик, напрягая все свои умственные способности. Знает он: великие открытия частенько делались до смешного просто. Например, Ньютон открыл закон земного притяжения после того, как увидел случайно в саду падающее на землю яблоко… Та-ак, днем быков со снопов не снимешь, факт. А если, это… малость на них ночью? Ну, сколько можно, сколько потянут?..
6
Ночью со стороны может показаться — пожар на току. Пламя полыхает, в дымной красноватой мгле люди мечутся. Суета, неразбериха…
Но это только со стороны. В самом же деле на току молотят хлеб. Круговина расчищенной, утрамбованной земли освещена кострами да керосиновыми фонарями «летучая мышь». И все здесь идет своим чередом, без лишней суматохи. Каждый знает свое место и свою работу.
Ванька-шалопут гоняет по кругу быков. Сидит на крестовине и щелкает длиннющим бичом. У него это здорово получается, быки его слушают. Я попробовал — не то! Усталые в усмерть животные еле волокут ноги, а то и вовсе останавливаются. И вроде бичом владею не хуже Ваньки…
— Эх ты, поет! — издевается Шалопут. — Материться не умеешь! Стишками своими хвастал, а материться не научился! Чихали быки на твой бич, они тока матерков боятся!.. Вот, гляди!..
Он начинает загибать по-взрослому такие кудрявые маты, что быки сразу оживляются, словно бы даже веселеют и наддают ходу.
Но главная-то работа не здесь, а там, около молотилки. Молотилка стоит посредине тока — огромное и нелепое сооружение на больших колесах, собранное из досок, жести, зубчатых шестеренок, шкивов, решет-грохотов, валиков, барабана и прочих премудростей. Она грохочет так, что не услышишь не только рядом стоящего соседа, но и собственного голоса.
Впрочем, переговариваться здесь некогда. Молотилка, когда она работает, неутомима и беспощадна. Человека три самых крепких мужиков только успевают подавать снизу пшеничные снопы на самую верхотуру — на полок. Снопы — эти мужички с ноготки в дубленых, перетянутых опоясками полушубках скачут акробатами (видел таких в кино), взлетают на четырехметровую высоту, там их ловит стоящая на полке женщина, разрезает ножом пояса, распускает колосья веером и подает главному лицу на молотилке — барабанщику. А тот уже нужными порциями пускает колосья в барабан, в его гулкую ненасытную утробу. Барабан сытно рычит, перетирая стальными зубьями колосья, вымолачивая зерно, но лишь на секунду замешкайся — и вся молотилка начнет скрежетать вхолостую, подвывать зубчатыми валиками, биться пустыми решетами: Давай! Давай! Давай! Давай!
— Подава-ай!! — не своим голосом ревет сверху Федор Михайлович, барабанщик.
И с новой силой начинают прыгать снопы-акробаты, будто сами по себе взлетая кверху в багровых отблесках костров. И мужики-подавальщики, на ходу затянув до отказа широкие солдатские ремни на тощих животах, закусив окровавленные губы, снова налегают на вилы, пока — нередко случается — кто-нибудь не надает на землю обессиленный.
