— Кулачишники-единолишники! — заорал он.
Я запустил в него пригоршню назьма, комок смачно шмякнулся о голую Ванькину спину, оставив большущую коричневую кляксу. Ванька взбрыкнул, заржал по-жеребячьи и помчался вскачь, нашлепывая ладонью себя по ягодицам.
— Эк его! — сердито сказала бабушка Федора. — То и гляди из собственной шкуры выскочит.
Мы с мамой промолчали. Будто чувствовали, что все испытания за это наше «единолишничество» ждут еще впереди.
4
Беда нагрянула после обеда, в самый разгар работы. Мы уже вытаскали больше половины своего замеса и не заметили, как подъехал на своих легких рессорных дрожках на резиновом ходу председатель колхоза Никон Автономович Глиевой, а с ним незнакомый дядька, одетый, несмотря на жару, в «кожан» из черной кирзы или дерматина. Дядька был длинный и худой, со впалыми, будто присосанными, щеками и с черными, яростными какими-то глазами, а «кожан» на нем жестяно топорщился и громко скрипел при каждом движении.
Дрожки остановились у общественного круга, председатель грузно вывалился из них на землю, молча походил, разминая короткие ноги, потом, опять же молча, разнуздал копя, стал отпускать чересседельник. Дядька наблюдал за ним своими злыми, горящими глазами. Колхозники сгрудились поодаль, тоже молча ждали, что будет дальше.
— Сколько можно канителиться возле лошади! — не выдержав наконец, крикнул на председателя дядька. Он спрыгнул с дрожек, подошел к Живчику, бригадиру. Заговорил раздельно, отрубая ладонью каждую фразу: — Кто давал право снимать людей с сенокоса? Кто разрешал устраивать праздники? Кто позволил…
— С кем я имею дело, извините? — Федор Михайлович снизу вверх, в упор глядел на нежданного распорядителя.
— Я — уполномоченный райкома по вашему колхозу, Сидоров. Пора бы знать…
— Извините, не удосужился, — Федор Михайлович вынул из кармана кисет, ткнул им в ущербный, будто надкусанная ржаная лепешка, навозный круг, потом в притихших, заляпанных навозом колхозников. — Так эту нашу работу вы считаете праздником?
— Какого чер-рта! — рыкнул уполномоченный. — Что ты мне здесь демагогию разводишь! Отойдем-ка в сторону!
— У меня от них секретов нет, — снова указал на колхозников Федор Михайлович.
— Ах так?! Тогда… — уполномоченный сбросил под ноги свой «кожан», будто драться собрался, рубанул ладонью воздух. — Товарищи! — это уже к толпе. — Бригадир ваш несознательный элемент, он, конечно, получит по заслугам. Но вы-то что же, а? Передовая бригада, как же вы-то допустили в горячую сенокосную пору заниматься кизяком? Ай-я-я! Значит, личные интересы ставите выше общественных? Забыли лозунг — все для фронта, все для побе… — в запальчивости выкрикнул уполномоченный и осекся.
— Сменился лозунг-то, — в улыбке растянул обожженные губы Федор Михайлович.
— Зато линия осталась прежней!
— Да поймите же вы, — попытался объяснять бригадир. — Нe в ущерб колхозу я дал людям этот выходной. Им кизяк надо сделать, для них это жизненно необходимо. Иначе убегать будут с работы, дуроломить ночами, а потом спать под копной — кому от этого какая выгода? А тут за один день сообща управимся, люди в благодарность отработают потом на сенокосе вдвойне…
— Ах, благодарностей захотел, дешевый авторитет зарабатываешь? А знаешь, что за такие штучки бывает? Ну, да ладно, в райкоме на бюро с тобой разберемся, — остыл уполномоченный, лениво, брезгливо даже как-то махнул рукой, подобрал с земли свой скрипучий «кожан» и направился к дрожкам.
Но тут к Федору Михайловичу, закончив возиться с лошадью, подбежал председатель Глиевой, бестолково замахал руками:
— Скока тебе говорено было? Совсем от рук отбился, думаешь, управа на тебя не найдется? На бюро его, на бюро!.. А вы — сичас же в поле, одна нога тут, другая — там! — выкатив глаза, заорал он на колхозников. — И штоб дневную норму успели изделать, кровь из носа!..
5
Как понимаю я теперь, Глиевой был человеком не злым, даже простодушным и стеснительным по натуре. Грамотешкой похвастать не мог: как говорили у нас — «прошел всего два класса и третий коридор», больше всего на свете обожал лошадей, любил выпить, ухлестнуть за бабьим подолом. Конечно, при всех этих «достоинствах» держаться на председательском посту было ему, видно, не легко, потому и научила его жизнь хитрить, изворачиваться, всячески приспосабливаться и ломать свой незлобивый от природы характер. А тут время было такое: не хватает ума вникнуть в какой-то хозяйственный вопрос — и не беда. Можно людей поприжать, на матушке да на боге выехать — средство испытанное. Таким и запомнился мне на всю жизнь, да и не только, видно, мне, этот самый Никон Автономович: круглая стриженая голова без шеи вертится на жирном тулове, короткие, толстые, как у пингвина ласты, руки машут и тычутся во все стороны, глаза пьяно выпучены и налиты кровью, а из щербатого рта — давно привычное: мать, мать, мать-перемать!
Он и тут, на кизяках, первый на рожон не попер, выждал, какую «линию» начнет гнуть начальство, а уж потом налетел коршуном, пужанул всех на сенокос.
Как бы там ни было, а делать нечего: бабы повздыхали, поохали и отправились в поле.
— Что же будет-то теперь, головушка моя горькая! — сокрушалась напоследок мама. — Ить не успеете седня, засохнет круг — больше лошадь-то месить не дадут. Пропал кизячок! И зачем я только послушалась вас, маманя?!
— Ладно, иди! — сурово приказала бабушка. — Сама кашу заварила — сама и расхлебывать буду.
Мама ушла. Остались мы с бабушкой вдвоем у большущего, чуть за половину вытасканного замеса.
— А ну, приударим гопака! — бодро крикнула бабушка, натаптывая назьмом свой станок:
Ладушки, ладушки.
Где были — у бабушки,
Каво ели — кашку,
Чаво пили — бражку!
Я тоже заплясал на своем станке: ничо-о, выдюжим! Однако веселье мое было недолгим. Жара палила так, что кружилась голова, к потному телу липли слепни и оводы, обжигая голую спину, руки, живот. Отгоняя кровососов, я шлепал себя грязными руками и давно уже стал пестрым, словно куропатка. Я грабастал назем обеими руками, набивал им станок с верхом, а замес не убавлялся, и горячий пот щипал глаза, и земная твердь стала покачиваться под ногами, будто болотная зыбь…
Только на закате спала жара, поунялись маленько слепни и оводы, но на смену им явились комарье и всякая мелкая мошкара, которые накинулись на нас со свежими силами.
— Держи-ись, унучик! — подбадривала бабушка, как Тарас Бульба подбадривал в бою своих казаков: «Есть ли порох в пороховницах?!», да только казак-то из меня уже был никудышный — станок стал свинцово-тяжелым, кособочил, тянул на сторону, а спина разламывалась, не хотела сгибаться, и я, чтобы не сглатывать, отплевывался грязными, пополам с потом и навозными брызгами, слезами.
Младшие, Петька с Танькой, проголодавшись, видать, не на шутку, в два голоса задали ревака. Они бегали за бабушкой, цеплялись за юбку, орали, как резаные.
— Ах, чтоб вас приподняло да шлепнуло! — бабушка швырнула им мамин станок. — А ну-тко, робятки, помогите таскать кизячок!
Ребятишки сразу стихли, принялись за дело. Они весь день канючили, чтобы допустили их к работе, и вот — такая счастливая возможность! Натаскали назьму, но тут же подрались, так как топтать вдвоем было тесно. Петька залепил Таньке оплеуху, а та окатила его из ведра навозной жижей.
— Отниму станок-то, карасан вас задери! — прикрикнула бабушка, и это остудило горячие головы. Впрягшись в станок, ребятишки закряхтели, поволокли его по земле…
Общественный замес окончили уже потемну, при луне, — там все-таки много осталось народу, — а у нас чернел еще порядочный шмот навоза. Общественники мыли станки, весело переговаривались, потом стали расходиться по домам. Мимо нас верхом на лопате проскакал мой зловредный дружок Ванька-шалопут:
