— Не боись, земеля, — спокойно сказал он, затягиваясь папиросой. — Двум смертям не бывать, одной не миновать… Дак о чем, бишь, я? Да, о женитьбе. Ну, слушай. Недавно в нашей деревне свадьба была — дружок мой, Колька Ставров, женился. А обычай у нас такой: когда, значит, родители за руки сводят жениха и невесту, ну, как бы благословляют, что ли, — в это время подносят молодым хлебный каравай. И вот они с обеих сторон должны откусить от этого каравая. А примета такая: кто больше сумеет откусить, тот в семье верховодить будет. Так она, стерва, невеста-то… — шофер захохотал, откинувшись на спинку сиденья. — Так ей, видать, шибко хотелось над мужем власть иметь, что она рот-то разевает, а откусить не может, — каравай крутобокий попался, — ну, и распялила хайло так, что нижнюю скулу вывихнула… Вот ей-богу, не вру! Стоит, бедняга, глаза выпучила, трясется вся, а рот закрыть не может. Нам-то, гостям, невдомек, думаем, почудить решила невеста, — хохотать давай. Потом видим — дело табак. Побег я в гараж за своей машиной, втолкнули ее в кабину прямо в свадебном белом платье и с этой самой… фатою, жених и родители ее в кузов заскочили, ну, я и дал газу! До центральной, где больница — семь километров, а дороги у нас известные… Жму на всю железку, она рядом, как вот ты, сидит, подпрыгивает и челюсть обеими руками держит, а сама: э-э! э-э! — жалобно так тянет, ну, прямо как овца. И смех, и грех, право. Те, в кузове-то, через борт перевесятся, орут мне: как, мол, она там? Я обернусь, молча рот разину: все так же, мол, едем с открытым семафором!.. Вот oнe, невесты-то нынче какие. Еще и дня замужем не жила, а уж на уме одно у нее: мужа под каблук придавить…
Шофер замолчал, прищурившись, глядел вперед, на дорогу. В кабине пахло бензином, пылью, нагретой дерматиновой обшивкой. На выбоинах полуторка подпрыгивала и грохотала всеми своими разбитыми суставами. Стекло справа от меня было выбито, и иногда в кабину врывался свежий и душистый степной ветер. Летели сбочь дороги рыжие бурьяны, казалось, степь поворачивалась вправо, и чем дальше к горизонту, тем медленнее было это вращение.
— Ну и что было потом? — спросил я у веселого шофера. — С молодежнами-то?
— A-а, — будто очнулся он. — А ничего интересного. Челюсть в больнице невесте вправили, и сыграли свадьбу. Ничо живут пока… Правда, замечать стал, что дружок мой, Колька Ставров, изменился как-то. Куда и вся лихость его подевалась, а выпить — ни-ни. В общем, пропал парень. Видать, и вправду она его, стерва, за жабры взяла… Не-ет, лично я жениться погожу!
Парень снова закурил и, улыбнувшись, кивнул на мой топор, который я вытащил из-за пояса и держал на коленях:
— А ты куда путь держишь с орудием таким? Не к теще на именины?
— К деду в Медниково еду, помочь по хозяйству надо старику, — соврал я. Признаться, что еду наниматься в калымщики, почему-то было стыдно.
— Доброе дело, — сказал шофер. — Только ведь нам не по пути. Я до Шамонихи. Ну, на свертке высажу, там километров семь — пешком дотопаешь, коль попутка больше не попадется…
Мы еще долго ехали по разбитому, но мягкому от пыли проселку. И всю дорогу шофер не переставал рассказывать разные байки и анекдоты. В интересных местах он сам начинал смеяться первым и иногда хохотал до слез, а мне было не до веселья: я все опасался, что парень совсем забудет про баранку, которую он держал небрежно, одной рукою. На нужном своротке он меня высадил. Я предложил ему деньги, шофер нахмурился и громко хлопнул дверцей кабины.
— Купи своему деду конфет-лампосеек! Гуд бай, ауфвидерзеен! — крикнул он и рванул с места свою машинешку…
Я шел и думал о шофере. Я всегда завидовал таким вот веселым и легким людям, которые ничего не принимают близко к сердцу, — им и горе не беда! Может, я ошибался, может, видел в таких людях только внешнюю сторону характера, — но все равно надо бы и мне жить полегче, поспокойнее, меньше переживать и страдать за себя и за людей, — а то и впрямь можно превратиться в старичка допрежь времени. Ведь ничего не изменится от моих переживаний, жизнь не станет лучше, а люди — добрее. Пора уж и мне маленько возмужать и, как пишется в книгах, «закалить сердце». В самом-то деле: что уж по любым пустякам волноваться-то?..
Так я рассуждал сам с собою, шагая по пыльному проселку, пока в голубоватом степном мареве не показались вдали темные крыши села Медниково, куда шел я к своему деду Тихону. И как только замаячило это чужое неведомое село, сразу позабылись все мои рассуждения о спокойном отношении к жизни: тревога перед неизвестностью холодно сжала сердце.
Деда знал я плохо. Жил он от нас далеко, правда, раньше ездил в гости, но было это давным-давно. Я запомнил его большим и строгим. Помню, приехал он как-то зимой, — был я тогда еще маленький, — ввалился к нам в избу в мохнатой заиндевевшей дохе, от которой остро пахло собачиной, и с порога, не успев раздеться, сердито накинулся на меня:
— Ты чего же это дома сидишь, а? Все путевые ребятишки ягоды в лесу рвут, а он, гляди-ко ты, на печи греется!
— Какие зимой ягоды, — насупился я.
— Вот те на! — удивился дед. — Так зима-то, она только у вас в деревне. А в лесу-то небось уже лето!
Взрослые посмеялись и тут же обо всем забыли, а я не мог успокоиться, — настолько серьезно подействовало внушение деда. Я слез с печи, оделся и отправился в ближний березовый колок по раскатанной санной дороге. Но в лесу, так же, как и всюду, лежал глубокий снег. «Значит, не в этом, а в другом», — решил я и поплелся дальше. Меня подобрали далеко от деревни возчики сена и привезли домой. Я ничего не рассказал на расспросы взрослых и долго верил, что все равно где-то есть окруженным снегами лесок, в котором растут травы и цветы, поют в зеленых ветках птицы, а на опушках выглядывает из-под гусиных лапок ягодника красная душистая клубника. Такой лес мне даже стал сниться во сне…
Позже я узнал, что дед Тихон был большой шутник и выдумщик забавных историй, которые он рассказывал с самым серьезным и даже суровым видом, сам никогда при этом не улыбался, и порою трудно было понять, где правда, а где вымысел, и невероятные случаи принимались за чистую монету.
3
Дед встретил меня сдержанно. Когда я пришел, он тесал что-то во дворе. Врубив топор в толстенный чурбак, он поздоровался со мною за руку, по-взрослому, потом, не торопясь, вытащил у меня из-за опояски мой топор, попробовал на палец отточенное острие, непонятно хмыкнул и подал мне осиновую палку, толщиною в оглоблю:
— Затеши кол.
«Первый экзамен», — подумал я. Но уж эту простецкую плотницкую работу делать я умел. Быстро и ловко, как показалось мне самому, затесал конец палки — кругло, «карандашиком».
— Сколько раз тюкнул топором? — спросил дед.
— Не считал.
— А я считал. Двадцать три раза. Вот теперь смотри, — он взял из моих рук палку и в шесть взмахов топора затесал ее с другого конца трехгранным острием. — Ловкость рук, и никакого мошенства! Это во сколько раз я сработал быстрее и экономнее тебя, а? Почти в четыре раза! — дед коротко, сердито глянул на меня и жестко пообещал: — Ничего, родной отец научить не успел, дядя чужой быстрее выучит.
Только теперь я разглядел его хорошенько. Дед Тихон был красив. Высок, широкоплеч, по-молодому статный. Лицо — резкое, с прямым твердым носом, суровое, — как пишут на иконах. Мама говорила, что родом дед с Орловщины. Всем своим обличием, даже круглой с проседью бородою напоминал он мне самого моего любимого в то годы писателя Ивана Сергеевича Тургенева. Тем более что и Тургенев был из тех же мест.
Дед нравился мне, но душевного разговора никак не получалось: разъединяла нас его холодноватая сдержанность. Он коротко расспросил о доме, о матери, о положении дел в нашем колхозе, потом привел меня в довольно просторный сарайчик, где размещалась его плотницкая мастерская, или, как назвал он ее, — бондарня. Но бондарня — это где делают деревянные бочки и кадки, а тут — чего только не было! Уж на что хорошим плотником считался в нашей деревне мой дедушка по отцу, — Семен Макарович, но выше саней-розвальней, упряжных дуг, граблей и коромысел он в мастерстве своем не дерзал. Дед же Тихон, судя по заготовкам и готовым изделиям, какие увидел я в его бондарне, делал и беговые кошевки, и легкие дрожки на рессорах, и даже деревянные колеса для телег и бричек с легкими кувшинообразными ступицами. Кроме этого, делал он и кадушки, и всякую мебель, долбил деревянные ступы и корыта, резал кружевные карнизы и наличники для окон.
