Да, слишком рано — не для шахматного мира, который восхищался его гением, а для самого себя: и как художник, и как человек. Ибо ранний отказ Морфи от шахмат следует приписать, бесспорно, невыносимой для него мысли о том, что он, хоть и не профессиональный игрок, рассматривается своими современниками именно как профессионал и только таким его ценят и чествуют. И постоянное затуманивание его мозга в сильной степени объясняется его ощущением неудачно сложившейся, посвящённой «игре» жизни. Морфи, конечно же, сыграл великолепные партии и ввёл некоторые новые принципы, например, принцип борьбы за центр. Но его теоретическое наследие всё же невелико. Как знать, до какого совершенства он довёл бы свою игру, если бы «не стыдился» её. Как иначе всё было бы, если бы он жил в наши дни, в которые даже международная шахматная федерация оказалась вынужденной санкционировать шахматный профессионализм. Можно отметить, что консульский чиновник Капабланка никогда в жизни не отказывался извлекать материальную выгоду из своего шахматного таланта. Морфи и в самом деле появился на свет на 50 лет раньше.

Если трагедия гениального американца была творческой и человеческой трагедией, то в основе пережитого Андерсеном кризиса, помешавшего ему в качестве первого немецкого чемпиона мира на долгие годы завладеть международной шахматной сценой, лежали скорее спортивные причины. После того как Андерсен в 1851 году в Лондоне опередил всех своих соперников, он встретил в лице Морфи (тот сам йотом стал жертвой комплекса неполноценности) человека, который сыграл роковую роль в судьбе Андерсена. Счёт матча — 7:2 в пользу американца — произвёл на Андерсена, как следует из его писем того времени, совершенно потрясающее впечатление. Он даже зашёл так далеко, что объявил 2 свои победы случайностью, а своего соперника непобедимым. Как показал объективный анализ партий матча, это утверждение Андерсена не соответствовало истине. Морфи, пожалуй, действительно был сильнее, но в Париже, где игрался матч, Андерсен был явно не в форме и почти не оказывал сопротивления. Никогда раньше и никогда позже он не был так беспомощен.

Одно можно утверждать с определённостью: после того как Морфи покинул шахматную сцену, Андерсен, бесспорно, был сильнейшим шахматистом мира. И всё же случилось невероятное: в 1866 году Андерсен проиграл в Лондоне (обратите внимание на рыцарство Андерсена, который всегда был готов играть за пределами своей родины, т. е. в условиях, более благоприятных для соперника), правда, с разницей всего лишь в 2 очка, намного более молодому Стейницу, которого вся еврейская и англосаксонская шахматная община торжественно объявила бесспорным чемпионом мира.

Андерсен не переживал это своё случайное поражение, его шахматное честолюбие после поражения от Морфи угасло. Он ещё прожил некоторое время, добился нескольких успехов, но о борьбе за первенство мира больше уже не думал. И так уж случилось, — я говорю это, будучи глубоко убеждённым в своей правоте, — что величайший игрок комбинационного плана всех времён в результате исторической случайности сделал возможной победу идеи, вызывавшей у него крайнее отвращение и ставшей в течение более полувека одним из активных средств еврейской пропаганды.

В то время как первый профессиональный чемпион мира Стейниц не позволял никому эксплуатировать себя, а, наоборот, в пору своего расцвета стремился сам эксплуатировать шахматную общину, его соперник Чигорин постепенно стал крепостным частью народившегося русского капиталистического общества, частью уже опытной европейской и американской плутократии. Именно крепостной, не раб, ибо он получал от «господ» всегда ровно столько, чтобы как-то прилично жить, но не столько, чтобы он чувствовал себя по-настоящему свободным, свободным в своём творчестве, в пропаганде шахмат, даже в выборе своих соперников.

Михаил Чигорин.

После матча с очень одарённым, но уже тяжело больным Цукертортом Стейниц сам объявил себя чемпионом мира и присвоил себе право — впрочем, ещё одно доказательство невероятной еврейской наглости — впредь самому выбирать себе матчевых соперников. В первый раз, в 1889 году, выбор Стейница пал на Чигорина, причём по целому ряду соображений. Во-первых, русский мастер в этот момент пользовался заслуженной славой самого боевого шахматиста среди современных ему мастеров. Однако в это самое время Чигорин страдал тяжёлой депрессией. Он был рад вырваться из угнетавшей его дух атмосферы тогдашнего Санкт-Петербурга. Поэтому было нетрудно договориться с ним о приемлемых финансовых условиях.

И, наконец, Стейниц уже хорошо изучил чигоринский стиль и пришёл к выводу, что он, Стейниц, сейчас превосходит Чигорина если не в шахматно-техническом, то в психологическом аспекте. Итак, гениального Чигорина дважды приглашали в Гавану, чтобы доказать невозможность для арийцев нарушить шахматную гегемонию евреев. Во 2-м матче не всё шло у Стейница гладко, он победил всего лишь со счётом 10:8 и в решающей партии должен был проиграть. Но всё хорошо, что хорошо кончается: снова победил Израиль.

Следует отметить, что несколько лет спустя, в Гастингсе, 1895 г., Чигорин играл значительно лучше, нежели в матчах со Стейницем. Но о шахматной короне он уже не мечтал, ибо титул сильнейшего перешёл к значительно более молодому Ласкеру.

Последние годы жизни Чигорина хотя и не были драматичными, но всё же очень грустными. У него было всё меньше жажды жизни, всё меньше честолюбия. За несколько недель до своей смерти он сжёг любимую шахматную доску — наверняка не из протеста против шахмат как таковых, а из протеста против тех, кто помешал ему довести своё искусство до предельно возможных вершин.

Мастер из Бостона Пильсбери был после Морфи бесспорно величайшим шахматным дарованием США. Однако жизненные пути Морфи и Пильсбери были совершенно различными: в то время как Морфи медленно, тихо и безрадостно погасил свечу своей жизни, Пильсбери стремился к тому, чтобы свеча его жизни непрерывно горела с обеих сторон. «Вино, женщины и не безвредные песнопения, а крепкие сигары» — вот жизненный принцип Пильсбери. И это всё вместе с сеансами одновременной игры вслепую, игрой в вист и опять-таки партиями вслепую в шашки. Так как я сам в состоянии давать сеанс вслепую на рекордном числе досок, то читатель может мне поверить, что такие постоянные эксперименты Пильсбери с психической точки зрения были выше человеческих сил. Поэтому не удивительно, что Пильсбери — хоть он блестяще победил в Гастингсе, хотя у него есть эпохальные открытия, хотя у него был самый лучший счёт в личных встречах с Ласкером — никогда не был для Ласкера серьёзным конкурентом в борьбе за чемпионский титул. Как всё могло быть иначе, вступи Пильсбери на шахматную арену на 5–6 лет раньше! Тогда было бы несложно организовать матч между ним и жившим в Америке Стейницем, и Пильсбери как более молодой имел бы все шансы этот матч выиграть. Его победа освободила бы нас на четверть века раньше от еврейских шахмат. Пильсбери умер в 34 года мучительной смертью. И всё же он мог умереть с сознанием того, что его краткая шахматная карьера была чрезвычайно полезной с точки зрения пропаганды шахмат в США.

С его преемника Фрэнка Маршалла, который более 25 лет удерживал титул чемпиона США, начинается список спокойно творящих, сознательно или подсознательно преданных арийской творческой идее современных мастеров. Чрезвычайно агрессивный по манере игры, хороший и потому успешный боец, он скоро стал чрезвычайно популярным среди своих земляков. Тогдашний чемпион мира Ласкер воспользовался периодом спада у Маршалла, чтобы сыграть с ним матч на первенство мира. Результатом, конечно же, снова была еврейская победа, но на сей раз последняя. Ибо то, что не удалось Маршаллу, много лет спустя совершил кубинец Капабланка. В 1921 году он наконец-то сумел освободить шахматный мир от еврейской нечисти, и в этом, бесспорно, его историческая заслуга. К сожалению, Капабланка воспользовался своим титулом ради самообожествления, что оттолкнуло от него самых близких друзей. Всё же как шахматная личность он весьма велик, и выпуск на Кубе почтовой марки по случаю его 50-летия (1938 г.) является лучшим доказательством того, как популярен он у себя на родине. Общие тенденции оставшихся значительных мастеров нашего столетия — Боголюбова, Эйве, Элисказеса, Кереса — описать несложно. У них они, в принципе, такие же, как у Маршалла и Капабланки: