Я сварил себе немного кофе и уселся на диван, предвкушая поток счастливых воспоминаний. По моим предположениям, это были снимки, сделанные во время каникул. Мне кажется, у меня даже мелькнула надежда, что на некоторых была запечатлена башня Мартелло: получалось, что Нэнси, на свой манер, старалась помочь мне в работе над будущей книгой. В общем, так оно и получилось, хотя и не в том смысле, в каком показалось мне в то утро.

Голова, столь ясная при пробуждении, словно наполнилась некой массой, которую поместила туда посторонняя сила. Трудно сказать, какие мысли были моими, а какие чужими, что было реальностью, а что – фантазией. Кофе остыл. Фотографии были разложены у меня на коленях. Я надеялся увидеть что-то знакомое, но нет, эти снимки я видел впервые.

Она смотрела прямо в объектив. Кокетничала? Да, думаю так. Да, она кокетничала. Снимки были цветные. Некоторые сделаны на берегу. Выходной день, она лежит на песке в красном бикини – улыбающаяся прелестница. Груди выставлены вперед, как у красоток на обложках глянцевых журналов, и выглядела она в точности так, как если бы самой себе казалось весьма желанной женщиной. Другие фотографии были сделаны в номере гостиницы. Это уж было сплошное бесстыдство. И бесстыдница – она. Тем не менее я не мог оторваться. Все разглядывал и разглядывал снимки. Мучая себя, я тасовал их, как колоду, и чем пристальнее вглядывался, тем большая злость меня охватывала, потому что чем больше я вглядывался, тем лучше понимал.

Что меня ранило прямо в сердце, так это то, что я знал, кто все это снимал. Боль пришла, когда я понял, кто держал в руках фотоаппарат. Так и видел перед собой это красивое лицо, хотя на фотографиях его не было. Я всматривался и всматривался, но сколько ни перекладывал снимки, все, что сумел ухватить, – так это бледную тень на обрезе одного из снимков. Я даже по негативам прошелся, держа их на свету, – а ну как остался хоть один не проявленный? Негативов было больше, чем отпечатков, и я надеялся, что хоть на каком-нибудь увижу его, но все они были смазаны, фокус сбит, толку никакого.

Как Нэнси могла принести эти фотографии в наш дом? Как могла прятать их от меня, как она могла допустить, чтобы они хранились у нас, отравляя домашнюю атмосферу? А ведь они лежат здесь, должно быть, уже много лет. Забыла про них, что ли? Или сознательно шла на риск, понимая, что я могу случайно на них наткнуться? Но теперь уже слишком поздно. Когда наткнулся, ее уже не было на этом свете. И мне никогда не поговорить с ней об этом. Она должна была уничтожить их. Если не хотела говорить, должна была уничтожить. А вместо этого оставила – чтобы я уже беспомощным стариком нашел их через много лет после того, как все случилось, через много лет после того, как я мог хоть что-нибудь сделать.

Едва ли не больше всего в Нэнси я ценил честность. Интересно, часто ли она просматривала эти снимки наедине с собой – и снова прятала их? Я представлял себе, как она ждет, пока я уйду из дома, чтобы разложить их; как прячет при моем возвращении. Всякий раз, как я достаю что-то из кухонного шкафа, например, «Скрэббл», знает, что они там, и не говорит ни слова. Я всегда доверял ей, но теперь задумался, что там еще может быть спрятано.

Удивительно, как много сил добавляет злость. Я перевернул вверх дном чуть не весь дом в поисках новых секретов. Я набрасывался на дом, как на врага. Я переходил из комнаты в комнату, сметая все на своем пути, раздирая на куски, перетряхивая, создавая вселенский хаос, но так больше ничего и не обнаружил. Под конец у меня возникло ощущение, будто я спустился в колодец и прошелся по коллектору, пытаясь очистить его. Только ухватиться было не за что. Разве что возникло ощущение липкой грязи; она проникла мне под кожу и ногти на руках, вонь забила ноздри, заползла в волосы, просочилась в кровеносные сосуды, отравляя весь организм.

2013, весна

На подушку опустились пылинки. Никто бы этого не заметил и не услышал. Но Кэтрин слышала. Она слышала все – ее слух напряжен. И видела тоже все. Даже в кромешной тьме. Ее глаза к ней привыкли. Если Роберт сейчас проснется, то будет как слепой, а Кэтрин – нет. Она смотрела на его закрытые глаза – подергивающиеся веки, трепещущие ресницы – и думала, что за ними может скрываться. Он что-нибудь от нее утаивал? Может, у него это получалось не хуже, чем у нее? Ближе Роберта у нее никого не было, но ведь удалось ей все эти годы держать его в неведении. И неважно, насколько они близки, он просто ни о чем не догадывался, и это ее пугало. Храня тайну так много лет, она довела дело до того, что теперь уж поздно раскрывать ее, она стала слишком велика. Это как ребенок: когда все сроки выйдут и он становится слишком большим, чтобы появиться на свет естественным образом, приходится извлекать его при помощи хирургии. Процесс сохранения тайны стал едва ли не важнее самой тайны.

Роберт лег на спину и начал храпеть. Кэтрин мягко перевернула его на бок, спиной к себе. Стараясь не разбудить его – нельзя позволить себе риск разговора среди ночи, – она придвинулась к нему, чтобы вдохнуть его запах.

Она вспомнила один момент двадцатилетней давности, когда он обнял ее и спросил: «Ты как, у тебя все в порядке?» У нее было совсем не все в порядке, но не хотелось, чтобы он это заметил, потому что говорить правду она не хотела, а притворяться тогда так же хорошо, как сейчас, не умела. Вот она и ответила: «Да нет, вообще-то не совсем» – и, чувствуя, как под веками набухают слезы, все же сдержалась, потому что знала: стоит пролиться хоть слезинке, как за ней последует поток слов. Стоит расплакаться, и ей уж ничего не удастся скрыть, все выйдет наружу. Вот она и не расплакалась, просто кое-что сказала, и сказанное было неправдой.

– Я хочу вернуться на работу. Хотя говорить это тяжело. Я знаю, мне следует благодарить судьбу за то, что я могу оставаться дома, ты зарабатываешь достаточно для нас обоих, но… мне так одиноко. Так тоскливо…

Это были первые метры тоннеля, которым она убегала от самой себя – и от Николаса. Сын служил постоянным напоминанием, хотя Роберту она сказать этого не могла. Не могла сказать, что, оставаясь наедине с Николасом, буквально с ума сходила; что его присутствие пробуждало воспоминания, от которых она хотела бы избавиться.

– Ты меня понимаешь? – спросила она и вспоминала, как поглядела тогда Роберту прямо в глаза, гадая, способен ли он видеть ее насквозь.

– Конечно, понимаю, – ответил он, привлекая ее к себе и целуя. Но она чувствовала его разочарование. Он пытался скрыть его поцелуем, пытался не выказать сожаления, что, оказывается, она не может быть такой матерью их сыну, какой он хотел бы ее видеть. Прямо он этого так и не сказал, ничем не обнаружил своего разочарования, и все равно она чувствовала, что, невидимое, оно висит между ними.

Был момент, когда она едва не открыла ему правду. Но все же вновь солгала, сказав, что собирается провести конец недели со старой школьной подругой. С подругой этой он был едва знаком – она жила не в Лондоне, – так что вряд ли сумел бы поймать ее на лжи. Кэтрин сказала, что дело срочное – у подруги нервный срыв. В пятницу она собрала сумку и, поручив новой няне взять Николаса из школы, уехала прямо с работы, до того как Роберт вернулся домой. Она взяла такси, в метро спускаться не стала, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых.

Когда она вернулась в воскресенье вечером, Николас уже был в постели. Роберт заметил, что она выглядит бледной, она ответила, что уик-энд выдался довольно тяжелый и она едва держится на ногах. Все это было правдой.

– Просто мне надо лечь пораньше, вот и все, – заверила она и тут же сменила тему – спросила насчет новой няни.

– Да вроде все в порядке, – ответил он. – Ник, когда я вернулся в пятницу домой, был веселым.

– Вот и хорошо.

Наутро Кэтрин постаралась приободриться. Щеки ее порозовели, и все же пришлось, перед тем как отправиться на работу, собрать Ника в школу так, чтобы не осталось времени на разговоры и он не заметил, что мысли ее чем-то заняты. На работе тоже было полно дел, и это было хорошо, это именно то, что ей нужно. Быть слишком занятой для того, чтобы не оставалось времени предаваться воспоминаниям. И ей удалось-таки от них избавиться. А это главное. Это то, что позволяло жить. А теперь прошлое вернулось, грубо вернулось, сметая все остальное, и вот оно здесь и не дает от себя отвернуться.