Взяв ее за руку, поцеловал пальцы с накрашенными ногтями. – Идем, я посажу тебя в носилки, - глухо сказал турок.

Он повел ее, сжав ее руку, а Василика пошла, едва сознавая, куда идет, ощущая все то же биение страсти во всем теле. Девушка немного успокоилась, только когда ее лицо охладил снег, мелко сеявший снаружи.

Штефан посадил ее в носилки и оставил наложницу, на прощанье сжав ее плечо и пробормотав благословение.

Василика сидела под своей чадрой, поджав ноги, которые сейчас так напоминали мужские, – и пыталась унять головокружение. “Господи всемилостивый! За что ниспосылаешь мне такие испытания?” - подумала валашка, как думала во все свои последние дни, бия себя в грудь, ее княгиня. Носилки поднялись и понесли девушку, как челн над бурным морем незнакомой и пугающей восточной жизни. Могучие невольники, державшие ее паланкин, лавировали между прохожими – люди, ступающие мягче, чем лошади, и потому служащие вместо лошадей. Поймет ли она когда-нибудь эти порядки и нравы?

В конце концов Василика откинула чадру и попыталась пристальнее всмотреться в то, что происходило на улицах. Разве хозяин не обещал ей красоту Эдирне? Или это была только наживка для глупого сердца?

На теплых, но заснеженных улицах люди шумели и переругивались, как в Тырговиште в базарный день, – по-видимому, в Эдирне такая суматоха творилась всегда. Конечно: здесь, в столице империи, сходились люди и нравы со всех концов земли! Но долго присматриваться Василике не пришлось – носилки остановились перед толстой белой стеной, перед воротами; потом ворота отворились, и гостей внесли во внутренний двор. Паланкин опустился.

Деревянная дверца отворилась, и Штефан склонился к ней и протянул ей руку. Василика вынырнула из носилок и припала к своему хозяину; он обхватил ее за талию и, подержав несколько мгновений, отстранил. Штефан взял свою подопечную под руку и повел в дом. Перед гостями, в расписанной синими цветами белой стене, оказалась дверь-арка. Им открыли на стук: слуга низко поклонился и тотчас удалился.

За дверью была занавесь, которая хлестнула Василику по лицу поверх ее собственного покрывала. Почти ослепленная, валашка схватилась за своего спутника.

- Я хочу это снять… - прошептала она, чувствуя себя мухой в паутине турецкой жизни. – Ведь твой отец христианин!

- Снимешь, когда мы войдем в комнату: не при слугах, - жарко шепнул он в ответ.

Абдулмунсиф как будто хотел, чтобы его невольницу видело и запомнило как можно меньше человек.

Не отпуская ее руки, он ввел ее в жарко натопленную комнату, потом подтолкнул сзади; Василика почувствовала, что Абдулмунсиф взял ее за талию, и откинула покрывало, под которым уже почти задохнулась.

Она увидела в глубине комнаты человека, освещенного благовонным светильником, - старый, но благородного облика мужчина, с такими же, как у Штефана, длинными завитыми или вьющимися волосами, только темнее: каштановыми, а не золотисто-рыжими. Вроде ее собственных. Но волосы знатного грека наполовину поседели, а приятный рот обрамляла бородка – как носил Раду Красавчик. На этом человеке было яркое алое с золотом платье, просторное и длинное: греческая одежда, как поняла бы Василика, если бы достаточно понимала в чужеземных обычаях. Но она припомнила, что Раду Дракула одевался похоже.

Как будто все смешалось, все спуталось на свете – обычай с обычаем, мужеский пол с женским, добро со злом, и средоточием этого явился Царьград: город-трофей, которого алкали сердца всех христиан. Потом хозяин встал навстречу гостям, и Василика забыла все прочее. Грек был так же красив, как и его сын, и лицо его осветила приветливая улыбка; он раскрыл объятия Штефану, и тот припал к груди отца. Василика вдруг почувствовала себя лишней.

Отец и сын расцеловались, а потом господин дома обратил взор на валашку. Невольница ощутила дрожь в коленях; не зная, как лучше приветствовать его, она низко склонилась. Ведь это человек царского рода!

Когда Василика выпрямилась, грек, к ее изумлению, тоже склонил голову.

- Прекрасная и отважная дева, любезная сердцу моего сына, - сказал он по-валашски. – Прошу быть моей дорогой гостьей.

В этом человеке, вместе с приветливостью, было какое-то лукавство, которым он лучился изнутри… что-то, несвойственное туркам: что-то, утерянное с гибелью последнего оплота Византии. Тень Рима и язычества – древнее изощренное варварство иного рода, нежели молодое кипучее варварство валахов и дикость турок.

Но Василика не знала всего этого: только ощутила, что грек ей сразу и очень близок, и далек от нее, как земля обетованная. Она еще раз поклонилась.

Хозяин указал на подушки.

- Прошу гостей присесть.

Он говорил мягко, любезно, но о сыне говорил – как о пришлеце, с отчужденностью властителя. Василика, рдея от неловкости и тайного страха, сняла покрывало и шапочку; вместо сапог ей были предложены мягкие войлочные туфли.

Василика села с удовольствием. Она еще не пресытилась этими простыми радостями, которые попробовала только здесь, в плену.

- Мое имя Феофан Комнин, госпожа, - проговорил хозяин, обратив голубые глаза на девушку. Мягкое очарование его речи сразу же облекло ее, как золотистые сумерки. – Я один из потомков угасшей византийской фамилии, память о которой рассыпается в прах у нас на глазах. Я последний император.

Он грустно улыбнулся смятению, метнувшемуся в глазах Василики.

- Император… так назывались цари ромеев? – шепотом спросила она. Хозяин кивнул.

- Я нашел прибежище у наших победителей, - сказал Феофан Комнин. – Время греков прошло – исполнился срок древней Византии. Моя христианская империя должна возродиться через новую кровь.

Голос его слегка задрожал; Василика покраснела под его взглядом. Неужели он говорит… нет, она, наверное, обманулась!

- О чем ты говоришь, господин? – прошептала она.

Грек покачал головой.

- Это мечты, госпожа. Сожаления о несбыточном, столь свойственные последним ромеям, - негромко ответил он.

Хлопнув в ладоши, он так же тихо распорядился об угощении – и поник головой, погрузившись в свои думы. Им принесли гранатовый шербет, ароматные медовые хлебцы и халву.

Василика ела, уже не смакуя – зачарованная лицом Феофана Комнина, этим остовом вечно прекрасного прошлого, греческим образом, освященным временем. Последний император, если он и вправду мог притязать на этот титул, чем-то ужасал ее – хотя казался самым мирным и благородным человеком из всех, кого она знала.

Василика подумала: где же семья хозяина, но грек предупредил ее вопрос.

- Моя жена Фериде скоро выйдет к нам: она сейчас занята с нашими дочерьми. Учит их письму, - хозяин улыбнулся.

Василика подумала – как же зовут сестер ее господина, христианскими или мусульманскими именами, и какого они исповедания. Должно быть, мусульманки. Их, конечно, отдадут замуж за турок, потому что время греков прошло: а значит, иное исповедание и невозможно. У Василики вдруг защемило сердце при взгляде на двоих мужчин, чуждых и теперешней Турции, и теперешнему христианскому миру. Бела Андраши был такой же – пришелец из страны, которой больше нет…

Некоторое время гости угощались; а потом в глубине дома послышался шум, женский смех, и легкими шагами явилась женщина, которая была гораздо старше своей походки и голоса. Лет пятидесяти – полная, с накрашенным лицом… и красивая. Глаза у нее были зеленые, как у покойной княгини Иоаны и у господаря Влада – или как у кошки; крашеные волосы отливали яркой медью. Она зазвенела запястьями, простирая руки, чтобы обнять сына, который встал ей навстречу.

После объятий Штефан поцеловал матери руку и поклонился. Турчанка милостиво кивнула и грациозно опустилась на подушки; ее живой, все примечающий взгляд обратился на невольницу сына. Через несколько мгновений Фериде потянула Штефана за рукав и что-то проговорила, указывая на девушку.

Василика нахмурилась и сжалась. Но ее господин с улыбкой перевел, склонившись к ней и положив ей руку на плечо: