- Джексон, — повторил я машинально это дурацкое, зацепившееся за мой язык имя, постукивая по мокрому асфальту тростью.

 - А вот и мой трамвай, — произнес между тем мальчик скучающим голосом, явно подавляя зевоту.

 - Трамвай? — я посмотрел туда, куда был направлен его взгляд.

 Там, в конце улицы, действительно показались из–за поворота две светящиеся фары.

 - А какой номер ты ждешь? — поинтересовался я.

 - Не знаю, — ответил он равнодушно. — А какой нужен?

 - Ну это зависит от того, куда ты хочешь уехать, — терпеливо объяснил я.

 - Мне нужно вернуть барабан, — сказал он и зачем–то постучал по инструменту кулаком.

 На постукивание инструмент ответил утробным и чистым басом — словно вдруг проснувшийся циклоп.

 Я немедленно достал из внутреннего кармана мою любимую записную книжку в кожаном переплете, с золотыми уголками и кнопкой. Щелкнув кнопкой, я вынул из специального кармашка в переплете небольшой карандаш, нашел чистую страничку и записал там: «Стук барабана на пустынной ночной улице напоминает утробный голос разбуженного циклопа (Ciclops Vulgaris H.)».

 Удовлетворенный удачно найденным сравнением, я защелкнул кнопку и вложил записную книжку обратно во внутренний карман пиджака.

 - А кому ты должен вернуть барабан? — обратился я к ребенку.

 - Ну где же трамвай–то?! — произнес он с досадой, словно не слыша моего вопроса.

 И правда, фары, недавно появившиеся из–за угла, нисколько не приблизились к нам за прошедшее время.

 - Действительно, — кивнул я. — Транспорт у нас ходит просто ужасно — когда вздумается и как вздумается. Им дела нет до нужд простых обывателей, им важен только их график.

 - График, — повторил мальчик.

 И потом еще раз:

 - График…

 Наверное, это было новое для него слово.

 - График, — улыбнулся я ребенку, радуясь и завидуя тому, как же он, сам того не понимая, счастлив — ведь он познает родную речь.

 - Какое противное слово! — вынес он между тем свой вердикт

 Такой приговор разочаровал меня, и я даже хотел немедленно уйти. Но потом напомнил себе, что он всего лишь ребенок, а потому имеет право на ошибочные суждения.

 А мальчик между тем еще раз постучал в барабан. Циклоп снова проснулся и обиженно пророкотал что–то нечленораздельное. Гулкое эхо затерялось где–то в стенах ближайших домов.

 Словно приняв это за знак, светящиеся в конце улицы фары чуть потускнели на секунду, затем вспыхнули с новой силой и стали приближаться.

 - График… — произнес мальчик.

 Потом замолк на минуту и вдруг громко крикнул:

 - А–а–а!

 На этот раз эхо оказалось значительно проворнее. Оно несколько раз ударялось о стены, перебегая туда–сюда, через улицу на нашу сторону и обратно, пока, наконец, не спряталось за зеленой изгородью третьего от нас дома.

 Фары приближались.

 И тут я понял, что это и был циклоп. Да–да, два этих горящих глаза были глазами разбуженного циклопа, который сейчас медленно полз к нам.

 - Ну наконец–то! — выдохнул ребенок.

 А мне стало страшно. Но в следующую секунду я сумел обуздать мое ретивое воображение, успевшее за эту секунду набросать мне несколько самых ужасных картин: циклоп доползает до нас и пожирает мальчика; циклоп яростно стучит в барабан, который мальчик должен вернуть; циклоп находит спрятавшееся за зеленой оградой эхо мальчишеского голоса и убивает его, втаптывая в асфальт, на котором, под его мощными ступнями, образуются выбоины и трещины…

 Наверное, я задремал, и все это мне приснилось. Потому что когда я сумел вырваться из плена охвативших меня картин (фантазий? снов?), трамвай стоял уже возле нас.

 Впрочем, нет, разумеется, это был не трамвай. Ведь трамваи совершенно определенно не ходили по этой улице. Здесь даже и рельс–то никогда не было. И ни одной трамвайной остановки даже.

 Да, это был не трамвай. Это было такси.

 Усатый водитель в сомбреро с минуту рассматривал меня и мальчика на барабане, а потом, решив, видимо, что мы все–таки никуда не едем, вернулся к наверное прерванному ранее занятию. Он достал откуда–то спицы с начатым вязанием и принялся быстро работать пальцами. Спицы на удивление быстро замелькали в его руках, поблескивая в свете ближайшего фонаря. Он весьма неплохо поднаторел в вязании на спицах, и было видно, что это занятие доставляет ему немалое удовольствие и поглащает его целиком.

 Вдалеке, на площади, начали бить часы. Даже сюда, на эту дальнюю улицу, удары доносились довольно громкие и отчетливые. Что же было говорить о самой площади, где вокруг часовой башни тесно сгрудились дома. Их жители сейчас приникли, наверное, к окнам и отсчитывают удар за ударом и следят за огромными стрелками, заползшими в полночь.

 Я тоже невольно принялся отсчитывать удары. Как я понял, мальчик на барабане занялся тем же.

 О! Из стоящего рядом с нами такси тоже донесся размеренный баритон водителя:

 - Ше–с–с–сть!.. Се–е–м–м–мь!.. Во–о–сем–м–мь!..

 - Де–е–евять! — произнес я нараспев.

 - Де–е–сять!.. — пропел мальчик неожиданно чистым мелодичным дискантом.

 - Один–над–ца–а–ать!.. — понизил таксист голос до баса.

 - По–о–олночь!.. — провозгласил я с последним ударом.

 Но удар оказался не последним. Часы продолжали бить.

 - Так бывает, — ответил из машины таксист на мой недоуменный взгляд. — Часовщик опять забыл смазать механизм.

 - Механизм, — повторил мальчик. — График…

 А часы между тем продолжали бить.

 Ребенок теперь занялся тем, что сопровождал каждый удар курантов ударом в барабан: «Буммм!.. Буммм!.. Буммм!..»

 Надо было отдать ему должное — у него довольно неплохо получалось попадать в ритм боя часов, он почти не ошибался, не опережал его и не отставал.

 Мне вдруг стало грустно. Слушая этот двойной бой, я очень остро ощутил, как уходит в никуда время, я буквально почувствовал, как из меня по капле вытекает жизнь.

 Все бы ничего, но часы не остановились и после двадцать четвертого удара (на что я втайне надеялся. в смысле, что они все же остановятся), а продолжали уверенно громыхать дальше.

 - Ну все, — произнес таксист весело и с шаловливой улыбкой, — загадывайте. Сколько жить осталось.

 - У нас так многие гадали, — пояснил он в ответ на мой вопросительный взгляд в его сторону. — И еще ни разу часы не ошиблись. Кто будет загадывать?

 - Я! — поднял руку мальчик совсем как на уроке в классе, прежде, чем я успел что–нибудь произнести.

 - Давай! — ответил таксист, приостановив свое вязание и приготовясь считать удары.

 Словно послушавшись его, часы, которые на время умолкли, сделали первый удар.

 - Раз! — произнесли мы хором.

 Наши лица застыли в ожидании следующего удара. Но удара не последовало. Его не было ни через секунду, ни через две, ни через десять…

 - Все, стало быть, — рассмеялся таксист, обратившись к ребенку. — Немного же тебе осталось, малыш!

 Он, улыбаясь, покачал головой и вернулся к своему вязанию.

 Мальчик совсем не расстроился, как можно было бы ожидать. Вместо этого он стал размеренно бить в барабан, соблюдая ритм боя часов и считая удар за ударом. Вслед за ним принялся считать водитель. К нему присоединился и я.

 Лишь когда ребенок досчитал до ста, он остановился.

 - А иди–ка, хлопец, садись! — позвал его таксист, открывая заднюю дверь машины. — Зазяб совсем, наверное.

 Мальчик, который действительно выглядел очень замерзшим, немедленно покинул свое место на барабане, забрался на сиденье такси и захлопнул дверь.

 Только теперь я почувствовал, насколько устали мои ноги от долгого стояния на месте и предыдущей продолжительной прогулки.

 Я нарочито громко постучал тростью об асфальт, пытаясь привлечь внимание водителя к своей персоне. Но он шевелил губами — видимо, отсчитывая петли вязания, и был чрезвычайно погружен в свое занятие.

 Я с грустью подумал, что мне предстоит провести остаток ночи на темной и холодной сентябрьской улице. Но делать было нечего, не просить же, в самом деле, таксиста пустить в машину и меня.