Но я не могу остановиться.

 Дождь…

 Редкий, бесшумный… Как вечность… Как конец всего…

 Как тогда, четырнадцать лет назад…

***

 - Давление?..

 - Низкое. Сто… Черт, мне это не нравится. С ней что–то происходит, а я не пойму, что.

 - Что ты паникуешь, Нику? Давай, не заводись сам и не заводи других.

 - Может, лучше позвонить Петру? Десятью минутами раньше начнем, десятью минутами позже…

 - Брось, дружище, не суетись. Профессор сидит где–нибудь в пивнушке сейчас и ему хорошо. Не суетись. Случай не такой уж сложный. Все будет нормально, Нику, отстреляемся за полчаса.

***

 Я лежу на холодном асфальте. Теперь он еще и мокрый.

 Дождевые капли стекают по моему лицу холодными гусеницами. Холодными червяками, обгладывающими веки, губы, щеки…

 Четырнадцать лет. Ровно четырнадцать лет. День в день.

 Пять тысяч сто тринадцать дней.

 У меня было время научиться считать дни.

 У меня было время научиться считать года.

 Дни и года — дождевые капли.

 Мне холодно!..

***

 Это лежит там, впереди, в десятке шагов. Там, где аллея то ли заканчивается, то ли обрывается, то ли уходит в вечность, растворяясь в тумане и времени.

 Это лежит посреди дорожки, на почерневшем асфальте, едва различимое в тумане. Я не знаю, что? это такое, но нисколько не сомневаюсь, что это — конец.

 Я считаю шаги. Через… тринадцать… двенадцать… одиннадцать… шагов… десять… я приближусь… девять… и увижу… восемь… Боже, боже!… семь… Спаси меня… шесть… сохрани… пять… и помилуй…

 Четырнадцать шагов…

 Вот оно…

 Но это же…

***

 - Моросит… Ну и погодка нынче. А туман–то какой!

 - Давление падает… Сердце… Может быть, дать ей эпинефрин?

 - Какого черта, Нику, ты с ума сошел?

 - Где носит этого чертова реаниматолога?!

 - Где, где… Не знаешь, что ли? С Илинкой, в сестринской, трахаются.

 - А тебе не кажется, что ему надо бы здесь быть?

 - Нику, не будь занудой, я тебя умоляю… Ты же не в клинике в Бухаресте. И даже не в Тимишоаре. Ты в Корабии… Ну все, давайте… С Богом!

***

 Я слышу ее шаги. Ее шаги. Наконец–то! Наконец–то ты пришла ко мне!

 За мной.

 Как долго ты шла, как долго!

 Я ждал. Терпеливо.

 У меня было достаточно времени, чтобы научиться терпеливо ждать…

 Мама!.. Мне холодно…

***

 Четырнадцать шагов пройдены…

 Я наклоняюсь, приседаю на корточки…

 Это — кукла. Старая, старомодная, видавшая виды. Да, такие куклы были в моем недолгом детстве.

 Тем более, что это она и есть…

 Конечно, это она — моя… как ее звали?… Кажется, Ленута… или Луминита?.. Не помню… Четырнадцать лет прошло.

 Но это она, та самая, которую я положила Милошу. Вместе с Милошем. Когда… Когда…

 Я опускаюсь на колени, на холодный и мокрый асфальт, заглядываю кукле в лицо.

 Ее глаза поворачиваются, сдвигаются в мою сторону. С легким деревянным механическим стуком.

 - Ма–ма…

 Разве моя Ленута была говорящей?.. Не помню… Нет, скорей всего.

 - Ма–ма…

 О, Господи, этот голос я узнала бы из миллиона!..

 - Ма–ма…

 Механический и безжизненный, но это — голос моего сыночка!

 - Милош!

 - Ма–ма…

 - Милош, сынок!

 - Ма–ма…

 - Мама пришла, Милош. Мама пришла. Она здесь.

 - Ма–ма…

 - Тише, сыночка, тише, мой хороший… Мама с тобой…

 - Ма–ма…

 Я закрываю ладонями уши, но его голос проникает сквозь руки, сквозь череп, сквозь кожу, он произывает меня насквозь.

 - О, Господи! Да что ж ты заладил–то!.. Я здесь, сынок.

 - Ма–ма…

 Он замерз, бедненький. Конечно же, он замерз!

 Я подхватываю его на руки, начинаю укачивать, напевать, прижимаю его к груди. Он весь мокрый от дождя, холодный…

 Целую его заледеневшие ручки.

 - Ма–ма…

 - Да, сына, да, мама здесь. Мама больше никогда не оставит тебя. Прости свою непутевую маму, сынок. Прости… Ведь ты понимаешь, что…

 - Ма–ма…

 - Ты же понимаешь… Маме тогда было всего четырнадцать… Ой, Милош! Да у тебя же сегодня день рождения! У тебя был бы сегодня четырнадцатый день рождения! Сыночка! Поздравляю тебя, мой хороший!

 - Ма–ма…

 - Тебе исполнилось… бы… четырнадцать. Если бы мамка не убила тебя…

 - Ма–ма…

 - Ты помнишь, сынок, помнишь?.. Мама положила тебе в ямку свою любимую куклу… Ленута ее звали, кажется… Или Любичка?.. Не помню…

 - Ма–ма…

 - Да что ж тебя, заело, что ли, проклятый?! Ой, прости, сыночка, прости!.. Только не зови больше маму, ладно, хорошо? А то мама с ума сойдет. Мама сойдет с ума, сыночка. Ты же не хочешь, чтобы…

 - Ма–ма…

***

 - Есть тонус!.. Началось…

 - Марку, давление падает!.. И сердце у нее как… как деревянное… Что за черт!.. Мы не потеряем ее?

 - Не каркай, балбес!.. Есть, есть! Пошла волна…

 - Марку…

 - Давай, милая, давай!

***

 Она пришла.

 У нее такие теплые руки. Не то, что этот холодный и мокрый асфальт.

 Я слышу как стучит в груди ее сердце… Тук–тук… тук–тук… тук–тук… Смешно… Как–будто сторож ходит с деревянной колотушкой по темным аллеям…

 Где ты была четырнадцать лет, мамочка?

 Где?

***

 Черный диск патефонной пластинки вращается как пространство у входа в черную дыру.

 Иголка раз за разом, скрипнув, скатывается на одну и ту же дорожку. Труба исторгает резкие сиплые звуки времени, искажающие слащавый мужской тенор: «Что ж ты не бьешься, мое деревянное сердце…» Скрип… «Что же ты не бьешься, мое деревянное сердце…» Скрип… «Что ж ты…».

 Все чаще и чаще. Все быстрее и быстрее вращается диск…

 Да нет, это не диск…

 Это вихрящийся вход в черную бездну.

 В ад.

 Я схожу с ума?..

 Я умираю?..

 «Господи, прими же ду..!»

 Мрак…

***

 - Марку!.. Сердца нет!.. Я же говорил… говорил!.. Она уходит!

 - Да черт с ней… Сейчас, сейчас, вот он… Достаю…

 - Она уходит, Марку!

 - Иди сюда, голубчик!.. Ух ты!.. Нику, посмотри, какой здоровяк!.. Пацан…

 - Она уходит, Марку!.. Мы потеряли ее…

***

 Мне холодно…

 Мне страшно…

 Меня зовут Милош…

 Я хочу к маме!..

 Отпусти меня, я боюсь. У тебя только половина лица… Одни глаза…

 Мама!.. Мне холодно!..

***

 Аллея уходит в дрожащий туман.

 Нет, это не тот туман — густой, молочно–белый, тяжелый; это не дымка — легкая, полупрозрачная, тонкая. Это — дрожащая субстанция, совершенно особенная, холодная, липкая и обволакивающая. Со странным запахом прошлогодней осени. Прошлых надежд. Недавних радостей. Сегодняшней смерти…

 Я лежу на мокром холодном асфальте. Возле черной трещины, пролегающей через дорожку, по которой давно уже никто не ходил. Я вижу эту трещину очень отчетливо, потому что она — вот она, совсем рядом с моим лицом. Она — как черта, отделяющая мое «сейчас» от «вчера». Граница, пролегшая между верой и безысходностью. Бездна, разделяющая жизнь и смерть.

 Нет, нет, не надо о смерти!

 Ведь… Ведь я еще не умерла?..

 А из трещины пробивается какой–то чахлый, но веселый сиреневый цветок. Или он не знает, что уже наступила осень?