Что такой неизменный уровень совести есть, подтвердит каждый, если вспомнит своих однокашников, однокурсников, коллег по работе в давние времена.

Однако это плохо доказанное утверждение ничего не стоит опровергнуть, если вспомнить не сверстников, а младших – тех, кто вырастает и вырос на наших глазах. Кто жил достаточно долго, чтобы наблюдать за каким-нибудь соседским ребенком, сыном или дочкой друзей в течение многих лет – скажем, от пяти до двадцати пяти лет, – тот почти каждый раз удивляется происходящим переменам. То и дело мы говорим: «Подумать только! Был такой разбойник! А сейчас такой милый человек!» Или наоборот: «Я же хорошо помню, был такой тихий милый мальчик, а сейчас? Разбойник!»

Сверстники в наших глазах не меняются, дети же меняются до неузнаваемости.

О чем это говорит? О том, что в человеке есть и неизменное, и переменное? Или о том, что мы не понимаем детей?

Скорее всего второе. За внешним поведением, за поверхностным измерением «послушный – непослушный» мы не умеем увидеть навсегда данный ребенку уровень справедливости. Поэтому-то наши воспитательные усилия так часто бывают ложными и тщетными.

В воспитании своих детей специалистов быть не может, отцов-профессионалов и мам-профессионалок на свете нет. Воспитание своих детей – одно из самых благородных дел, ему можно отдать жизнь, но профессией оно стать не может. К тому же воспитание – это искусство, а где искусство – там талант, там сердце, интуиция, вдохновение, любовь. Где искусство, там результат вроде бы без процесса: каким-то образом получилось, но как? Магия… Так и говорят: магия искусства. Наука – это бегство от «чуда», по известному слову Эйнштейна, а воспитание, а искусство непременно содержит в себе какое-то чудо – иначе искусства нет. Как это все совместить? Может ли наука оперировать ненаучными, туманными понятиями вроде «сердце» и «любовь»?

Может. Есть искусство писать книги, и есть наука об искусстве писать книги – литературоведение. Есть искусство играть на сцене, и есть наука об этом искусстве – театроведение. Есть искусство воспитания, и есть наука об этом искусстве – педагогика. Стопроцентная наука о стопроцентном искусстве, но и с отличием от точных наук: как у всякой науки об искусстве, ее язык тоже должен быть приближен к искусству. Педагоги, стараясь быть «научными», пытаются иногда обойтись без неточных понятий – «любовь», «сердце», но без них ничего нельзя ни объяснить, ни предсказать.

Многим людям кажется, будто наука о воспитании детей в семье – та же самая наука, что и о воспитании в школе, а учитель – специалист и в домашнем воспитании.

Когда же дело доходит до собственных детей, то всякая наука вроде бы кончается и начинается неизвестно что. Даже у самых прекрасных учителей бывают никудышные дети – не видали? В таких случаях осуждающе говорят: своих детей воспитать не умеет, а за чужих берется!

Да, чужих воспитывает, а своих не всякий может, потому что наука педагогика, помогающая учителю в его трудах, хорошо работает, когда перед воспитателем тысяча детей, похуже, когда их тридцать, и совсем плохо, когда один-два-три.

Чем меньше детей, тем труднее, а не легче работа воспитания. Бывает, школьный педагог, имея сорок детей, справляется с тридцатью девятью из них и считается прекрасным учителем, а сорокового, неуправляемого, старается обычно куда-нибудь сплавить. Но у мамы-то сороковой не сороковой, а первый и единственный, и никуда его не сплавишь и на другого не обменяешь. Столетиями призывают учителей к индивидуальному подходу, говорят: «Надо найти ключ к каждому», и всегда это было труднейшей частью педагогической работы. Но у папы и мамы никакого другого подхода, кроме индивидуального, и быть не может. У профессионала-учителя не получается, а у мамы-непрофессионала должно получиться.

Маме говорят: вы должны, вы обязаны, то есть обращаются с ней, как с учительницей, которой при случае можно дать выговор, а то и уволить ее. Но маму-то не уволишь!

Маме говорят:

– Если ребенок не послушался вас, то надо повторить приказание голосом, не допускающим возражения.

Совершенно правильно! Надо! Но что делать, если мама не умеет говорить таким голосом, и чем больше пытается она быть строгой, тем хуже результат?

И со всех сторон говорят маме: «Надо, чтобы… Надо, чтобы… Надо, чтобы…» Надо, чтобы ребенок знал слово «нельзя»! Надо, чтобы ребенок знал слова «пожалуйста» и «спасибо». Надо, чтобы ребенок не баловался, и надо, чтобы он рос рыцарем – почему вы не научили его рыцарству, мамаша? Надо, чтобы ребенок с детства был приучен уступать дорогу старшим…

Да, надо, надо, все надо, кто спорит? Но что делать, если не получается, и даже непонятно, отчего не получается? Ведь мама все делает, как все!

Родители внимают педагогике, стараются изо всех сил, а у них ничего не получается. Они и не подозревают, что им преподносят правила, выработанные в школе и не имеющие никакого отношения к семейному воспитанию!

Словом, воспитание в школе – одно, воспитание дома – другое. То – то, а это – это.

Ну, например, хороший мастер всегда лучше плохого – кто не согласится с этим утверждением? И разумеется, талантливый учитель лучше бесталанного. Однако плохая мама, но своя заведомо лучше хорошей, но чужой. Плохое лучше хорошего! Посмотреть бы на математиков и логиков – как управились бы они с такой наукой?

Мало того! Первое, что должна сделать наука о семейном воспитании, это установить факт, что люди прекрасно обходились и обходятся без нее, без науки.

В самом деле, кто видел детей, воспитанных по науке? Никто. Потому что детей воспитывают не по науке, а по вере. Не будем бояться этого слова, оно не раз еще встретится нам. Духовные процессы совершенно не поддаются анализу и объяснению без понятия о вере.

Для успеха в любой работе нужна уверенность, которая обычно добывается собственным опытом. Но у родителей опыта быть не может, их уверенность держится на вере в чужой опыт, на доверии к нему, на доверии к опыту своих родителей и всех предшествующих поколений. Мы и сами не знаем, откуда берутся наши педагогические убеждения, они кажутся нам здравым смыслом, мол, как же иначе? Педагогическая вера живет в нас, поскольку все мы закончили пятнадцатилетний родительский педагогический институт. Нас не только воспитывали так или иначе, нас при этом учили воспитывать своих будущих детей.

Воспитание – первый вид человеческой деятельности, с которым сталкивается человек, рождаясь на свет. Сначала он на собственной, так сказать, шкурке узнает, как воспитывают, а потом уж видит он, как варят обед, убирают, забивают гвозди, гладят белье, и лишь много позже увидит ребенок, как работает шофер, врач, продавец – первые герои детских игр. Но сначала – «дочки-матери». Сначала – воспитание.

Дайте самой маленькой девочке куклу, и она начнет баюкать ее и укладывать спать (самые большие неприятности у детей связаны с укладыванием в постель), а может быть, задерет ей платьице и начнет шлепать, приговаривая: «Ата-та, ата-та! Ты почему не слушаешься?»

Мама возвращается с сынишкой из детского садика и ведет неторопливую педагогическую беседу:

– Мишка все игрушки разбросал, раскидал. Что мы с ним сделаем?

– Отлупим, – равнодушно отвечает мальчик.

Мама – интеллигентная женщина, современная, она оглядывается: вдруг кто-нибудь услышал?

– Ну зачем же так – «отлупим», – говорит она неуверенно.

– А вы меня лупите? – возражает мальчик. – Лупите. И его отлупим.

– Ну, мы тебя лупим, когда ты упрямишься…

– И он упрямится, – говорит мальчик.

Ему пять лет, но он точно знает, как надо воспитывать. Человеку еще расти и расти, а воспитание будущего воспитателя уже закончено.

Но вера есть вера. Она необходима, она и опасна. Убеждения, воспринятые в раннем детстве, это не перчатка на руке, а сама рука; люди крайне неохотно расстаются с убеждениями даже тогда, когда совершенно очевидно, что они не отвечают жизни. Вера обладает свойством укрепляться даже при столкновении с опровергающими фактами.