Его бесцеремонность заставила меня вспыхнуть от ярости, и я, в бешенстве сбросив со стола несколько тарелок и стаканов, вскочил на ноги.
– Ты действительно думаешь, что можешь говорить об этом?! – закричал я и, сердито зарычав, ударил кулаком по стене. – Знаешь ли, Джеймс, у всякого терпения есть пределы! И у моего тоже! Или ты считаешь, что если я чуть ли не каждый час выплёскиваю свои эмоции, то мне легче становится? Мне хуже с каждым днём! С каждым днём только хуже!
– Логан… – чуть ли не со слезами на глазах прошептала Дианна и протянула ко мне руку.
– Да оставьте вы все меня в покое! – в неконтролируемом гневе закричал я. – Как могу я находиться рядом с людьми, которые моё мнение ни во что не ставят? Которые меня самого ни во что не ставят? Вы считаете, что я ничего хорошего сказать не могу… Конечно! Что вообще путёвого может сказать сумасшедший? Да! Идите все к чёрту!
Я не дождался, пока кто-нибудь скажет хотя бы слово, и ушёл с балкона. В то мгновенье я чувствовал невыразимую обиду, и эта обида вот-вот готова была выплеснуться через слёзы. Я сжимал зубы и огромным усилием сдерживал в себе предательские рыдания. Этим вечером в одно мгновенье рухнула одна из самых крепких опор, которая всё это время поддерживала меня на плаву, не позволяя уйти на дно, – опора по имени Джеймс.
Зазвонивший мобильный на минуту отвлёк меня от моих размышлений, и я, недовольно нахмурившись, вытащил его из кармана джинсов. Голова пошла кругом, когда я прочитал имя, высветившееся на экране. Эвелин.
– Эвелин?.. – спросил я со злобной ухмылкой и, отведя взгляд в сторону, сбросил вызов. – Как же ты не вовремя, л-любимая.
Размахнувшись, я со всей силы бросил мобильный. Он с треском разбился о стену.
Комментарий к Глава 15. “Мужчина должен быть великодушен”
Прошу прощения за задержку. Надеюсь, глава оправдает ожидания.
========== Глава 16. “Оковы вечности” ==========
Человеческий мозг устроен удивительно: мы забываем запах, пока не ощутим его снова, мы заглушаем голос памяти, пока не услышим его, и даже те чувства, что казались похороненными навечно, вдруг воскресают, оживают, когда мы оказываемся там, где когда-то испытал их впервые.
Пауло Коэлье, “Адюльтер”
Я не знаю, сколько способен продержаться человек, в жизни которого в одно мгновение рухнуло строение, возводившиеся упорным трудом долгие и долгие годы. Моим личным строением я видел моё отношение к Джеймсу: оно, говоря без преувеличений, складывалось в моей голове около пяти лет – всё то время, что я знал Джеймса. И да, выстраивание этого отношения было для меня изнуряющим трудом. Порой я противился своим инстинктивным мыслям, пытался насильно изменить течение этих мыслей, подстраивал свои убеждения под убеждения Джеймса, и всё это ради того, чтобы возвысить его авторитет в моих глазах. Зачем?
Я сам не знаю. Маслоу, несомненно, был моим лучшим другом, он был единственным человеком, из которого в переломные моменты я черпал утешение, перенимая его терпение и стойкость; я просто не мог видеть Джеймса не таким, каким хотел его видеть. Он был для меня кем-то вроде старшего брата, на которого я хотел походить; выслушивая его мнение и даже в глубине души не соглашаясь с ним, я поддерживал друга, полагая, что эта поддержка и есть настоящая дружба. А теперь я чувствовал, что с моих глаз будто бы сошла пелена: я вывел себя из обмана, который сам себе и выдумал. Страшная мысль, впервые посетившая меня ещё вчера, во время сборов в ресторан, звучала теперь в моей голове угрожающим эхом, и каждый повтор этого эхо ударял меня под дых точно так, будто мысль эта приходила мне на ум впервые.
Джеймс не такой, каким я видел его.
Более того, он даже не такой, каким я хотел его видеть.
Какой образ рисовал я в своей голове, думая о нём? Верно, это был образ галантного и, если надо, резкого, решительного и в то же время мудро рассуждающего мужчины. Да, он был ветреным, непостоянным, часто бросался из одной крайности в другую; он всегда держался непоколебимого убеждения, что мужчины, если и не полностью доминируют над женщинами, то, по крайней мере, в значительной степени превосходят их. Он был довольно холоден в отношении к так им самим называемым «падшим» женщинам. Он с большим предубеждением относился к женской неверности и, наверное, именно поэтому не позволял себе быть ни с одной из них дольше, чем полтора месяца. Да, он питал большую любовь к представительницам слабого пола, но никогда не позволял себе опуститься даже до элементарного признания, что женщины хоть как-то могут управлять мужчинам. («Если только, конечно, в ход не идут стройные ножки», – со смехом однажды добавил он.) Нет-нет, он не был ярым сторонником сексизма; просто таковы были его принципы и личные убеждения.
Но боже мой, неужели всё, что я до этого знал о Джеймсе, – наваждение? Неужели слова, которыми я ранее мог описать друга, сменились на другие – более резкие, хлёсткие и грубые? Неужели «любвеобильного», «уверенного», «решительного» мужчину вытеснила «прислуживающая», «робкая», «сомневающаяся» размазня? Поверить не могу, что этими словами характеризую Джеймса! Быть такого не может!
Не составит большого труда понять, откуда берёт начало замена мужчины на размазню. Нет сомнений, всё началось тогда, когда в жизнь Джеймса ворвалась Изабелла. Её появление было подобно урагану, вдруг налетевшему на тихий провинциальный городок и коренным образом изменившему жизнь жителей этого городка. Да, именно Изабелла изменила в моём сознании Джеймса, и от осознания роковой роли Изабеллы в судьбе Маслоу мне хотелось как маленькому мальчику залезть под одеяло и плакать, плакать, плакать… Это была именно обида, именно горечь, которую я испытывал по поводу изменений в Джеймсе. Обиднее всего было то, что он сам, казалось, этих изменений не замечал вовсе.
Я не знаю, сколько способен продержаться человек ,в жизни которого в одно мгновение рухнуло строение, возводившееся долгие и долгие годы… Я не знал этого. Я знал только то, что сам – один – я долго не продержусь.
Эти размышления наполняли мою голову в тот момент, когда я сидел на влажной траве в саду, рядом с нашим номером. С того момента, как я, сбросив вызов Эвелин, разбил телефон о стену, прошло не больше десяти минут… Хотя кто знает. Может, прошёл уже целый час. Я не мог сказать точно: я абсолютно выпал из течения времени, будто попав во вселенную, где времени вовсе не существовало.
Самовольно промелькнувшее в мыслях имя ускорило моё сердцебиение. О, Эвелин… Не мог я думать о ней в ту минуту, когда грудь мою разрывало на части чувство гнева: я злился на весь свет и проклинал весь свет, всех людей, живущих на этом свете. Мысли об Эвелин возвращали меня к жизни, напоминая, что и сквозь самое пасмурное, самое хмурое небо иногда пробиваются оживляющие солнечные лучи. Эвелин в действительности была для меня лучом, освещающим мрачный путь моей мрачной жизни.
Но возвращение к мыслям о Джеймсе, о жуткой сцене, произошедшей только что на балконе, забрасывало меня в тьму, прочь от света, и тогда грозные свинцовые тучи плотнее сдвигались вместе, и угасал с таким трудом пробившийся лучик света. Ничего не утешало во мне бурю проснувшихся эмоций: ни свежий воздух, ни приятная влага, ни мысли о далёком Лос-Анджелесе. С каждой минутой, казалось, напряжение внутри меня только возрастало, и я ощущал, как напрягались мышцы, сжимались кулаки, стискивались зубы. И, честно признать, мне становилось страшно. Страшно от того, во что превращали меня мои эмоции.
В сад я ушёл именно затем, чтобы унять в груди вспыхнувшее пламя, мне необходимо было побыть одному. Я уже давно понял, что яростные вспышки гнева я проще переживал в одиночестве; поэтому я не очень обрадовался, увидев у входа в номер чёрный, очерченный ярким уличным светом силуэт. Вернее будет сказать, я очень не обрадовался.
Представьте себе моё негодование, когда я понял, что передо мной стоит Изабелла. Стоило ей подойти ближе, и я сумел хорошенько разглядеть её волосы, старательно собранные в высокий «хвост», и строго-рассерженное выражение её лица. Мои кулаки самопроизвольно сжались, и я отвёл взгляд от Изабеллы, полагая, что, не глядя на неё, я смогу избавиться от неприятного чувства.
