Когда мальчик заканчивает школу первой степени и становится юношей, он может поменять свое имя, доставшееся от родителей. «Карл Ветер» – так он назвал себя сам, в пятнадцать лет. Был черняв, носат, как вороненок. Одноклассники дали кличку «Каркар» – отсюда «Карл». А фамилию взял со смыслом.

Взрослый Карл, наголо бритый, широкоскулый, твердогубый, был уже не похож на вороненка, но любил ветер по-прежнему и сейчас с отрадой подставлял скальп прерывистому дыханию октября.

Километров через пятьдесят тайга закончилась. В двадцатом веке здесь находился район промышленных лесозаготовок. Жадные, безразличные к будущему предки соскребли с лица земли всю зеленую поросль. Земля стала безвидна и пуста. Несколько десятилетий здесь никто не жил, но новые деревья сами по себе не выросли – почва пропиталась мазутом, машинным маслом и прочей дрянью. Казалось, это навсегда.

Но, промчавшись еще полчаса, Карл увидел новые посадки.

Сильван восстанавливал тайгу по всей лесотехнической науке: сосны, пихты и лиственницы были высажены не геометрически, а по какому-то сложному рисунку, с идеально рассчитанными промежутками. Чередовались участки деревьев-младенцев, деревьев-подростков, деревьев-юношей. Лет через тридцать они превратятся в просторный, веселый лес.

«Сильван» значит «бог леса». Для директора ФСБ имя казалось неподходящим. Но недаром говорят: как себя наречешь, так потом и заживешь. Уйдя в отставку, Сильван занялся делом, к которому, должно быть, внутренне тянулся всю жизнь.

Хотя черт его знает. Работа за пределами Трубы и в особенности восстановление естественной среды в последнее время стала повальной модой. Многим прискучило вечно жить под стеклом, в искусственном климате. Территория, расположенная вне Оранжереи, давно объявлена природным заповедником. Куча народу теперь увлеченно очищает реки и озера, высаживает леса и рощи, восстанавливает животный мир. Вокруг бывшей столицы, Москвы, превращенной в исторический музей, возродили древнюю финскую чащобу, там бродят лоси и олени, шастают медведи, у запруд плещутся бобры.

Так что Сильван не выглядел чудаком-оригиналом. Просто он забрался в глушь намного дальше других природолюбов. И не возвращался после работы в комфорт оранжерейного быта, а жил среди своих диких просторов постоянно.

Вездеход повернул с просеки на тропу. Вскоре показался хутор.

Приехали.

Карл спрыгнул на землю, с любопытством оглядываясь.

Тут было прямо как в кино про старинную жизнь. Бревенчатая изба с крылечком и наличниками, дощатые сараи, скирды сена.

А это что за звук? Неужто мычание?

Навстречу шел хозяин, сам тоже будто из исторического фильма – бородатый, с выдубленным ветрами лицом, в стеганом ватнике и валенках.

– У тебя что, и корова имеется? – спросил Карл, отвечая на крепкое рукопожатие.

Сильван рассмеялся.

– Это и есть срочный вопрос, про который ты говорил по визофону? У меня десять коров, сорок овец и четыре лошади. Понемногу приучаю контингент к вольной жизни в лесу. Жрать их тут некому, тайга у меня «бескровная». Хищников я решил не разводить.

Семьдесят лет назад, когда вся Евразия законодательно отказалась от убийства живых существ и перешла на вегетарианство, встал вопрос: а что делать с огромным поголовьем скотины и домашней птицы? Была широкая общественная дискуссия, и в конце концов решили сокращать популяцию постепенно, естественным путем. Часть заповедников сделали «бескровными» – для животных, которые не способны уберечься от волков, медведей и лисиц.

– Чем это у тебя пахнет? – Карл втянул носом сильный незнакомый запах.

– Навозом. Эх ты, столица, – снова засмеялся Сильван.

Ветер представлял себе его иначе – суровым, молчаливым. Пожалуй, стоило приглядеться к Сильвану получше, прежде чем затевать серьезный разговор.

Дом выглядел допотопным только снаружи. Внутри он оказался устроен не хуже городской квартиры Карла – с автоклиматом, самоочистителями, столом-«самобранкой» и прочими бытовыми удобствами, а еда была намного вкуснее продуктов из продмага. Выпили заваренного на каких-то особенных цветах чаю, поели свежевыпеченных коржиков со свежим медом. Поговорили о столичных новостях – Сильван сказал, что сидит в своей дыре сыч сычом, весь в лесных заботах, некогда и радиовизор посмотреть. Перебрали общих знакомых – таковых обнаружилось немало, хотя Сильван уволился тринадцать лет назад и с тех пор в городе не бывал.

Взгляд хозяина делался все вопросительней, и Ветер наконец перешел к делу.

– Знаешь про Старицкого?

– Про Максима Львовича? А что такое?

Не знает. Конечно, в прессе сообщений пока не было, так решил Совет Старейшин, но кто-то из прежних коллег мог позвонить бывшему директору ФСБ, рассказать конфиденциально.

Значит, Сильван сказал про сыча сычом правду. Карл даже позавидовал этакой безмятежности.

– Умер. То есть убит.

– Старицкий? Убит?! Как это?

Сильван был поражен. Еще бы. Один из известнейших людей страны, в прошлом ближайший соратник самого Щупова, потом регулятор, в последнее время – самый авторитетный член Совета Старейшин – и убит?

– …Он перестал отвечать на звонки. Это никого особенно не встревожило. Старицкий, когда писал научную статью, бывало, отключался от внешнего мира. Я хорошо знал его привычки. Мы дружили. Ну, то есть он меня удостаивал своей дружбы, – поправился Ветер, употребив старомодное выражение – оно как нельзя лучше соответствовало и их отношениям, и самому Максиму Львовичу. Это был человек из другой эпохи, родился еще в середине двадцатого века. Сам себя называл «уже не зрелым, а сильно перезрелым». Кажется, единственный из евразийцев, кого по привычке именовали с отчеством. Молодежь, впрочем, была уверена, что Львович – это первая половинка фамилии «Львович-Старицкий».

– …У нас с Максимом Львовичем традиция… была. В первый день месяца я ездил к нему в гости. Много лет. Если что-то не так – он звонил, предупреждал. А тут никакого звонка не было, и первого октября я приехал. Стою у двери, стою – не открывает. Я решил – слушает музыку в наушниках. Старицкий любит старую классику – Рахманинов, Берлиоз. Дверь там с дактилозамком – открывается пальцем хозяина и еще двух-трех человек, которые вхожи в дом. В их числе я. Ладно. Прикладываю указательный, открываю, захожу. Обошел весь дом – никого…

Сильван напряженно слушал. Кажется, начинал догадываться о причине визита.

– Дом у Старицкого напичкан всякой техникой еще больше, чем твой. Максим Львович не любил отставать от времени и предпочитал обходиться без помощников. Кухня у него сама готовит, стол тоже самонакрывающийся, новейшей модели, бесшумные пылепоглотители, самостирка и прочее. Среди прочих технических изысков регистратор входа-выхода – Старицкий всегда замерял время своих утренних прогулок. Если возвращался раньше, чем через час, дверь не пускала его домой: иди, догуливай. – По лицу Карла скользнула улыбка и тут же исчезла. – Я снял данные с регистратора. Увидел, что последний раз хозяин вошел в дом еще 20 сентября и с тех пор больше не выходил.

Сильван быстро спросил:

– Дом хорошо осмотрели? Детально?

Он был хмур, сосредоточен, но удивленным уже не выглядел.

– Да. Я вызвал Ньютона Комарова, он еще при тебе работал…

Сильван кивнул:

– Да, он был лучший.

– Комаров прошелся всюду, с приборами. Ничего. Старицкий словно под землю провалился… И тут я вспомнил один недавний разговор…

Ветер на миг прикрыл глаза и, будто въявь, увидел перед собой лицо Максима Львовича. Когда-то синие, но давно выцветшие глаза смотрели иронически. Морщинистый рот кривился насмешливой улыбкой.

– Знаешь, Карлуша, кем или, вернее, чем я себя чувствую в мои 178 лет? Сердце, печень, почки, легкие, суставы, половина костей и позвонков – всё у меня сменное, кое-что и неоднократно. Я – как древний японский храм, в котором древнего только алтарь. – Костлявый палец постучал по высокому лбу. – А стены, полы, кровлю сто раз меняли. Да и алтарь ветшает. Медицина делает что может, но в мозгу начинаются «необратимые возрастные». Ткани дубеют. Скоро я стану дубина-дубиной.