Найти другого? Он засмеялся. «История, повторяясь, превращается в фарс». Утопить? Ему вдруг стало противно и скучно. А что ты будешь делать со своими стихами?

– Ты знаешь, – сказала Ксюха. – Не нравится мне твоя Юлька в последнее время. И дело не в том, что она блядует самостоятельно, без моего присмотра. В ней стала чувствоваться какая-то мстительность, то ли в отношении тебя, то ли всего мира, не могу пока понять. Свободная любовь должна приносить радость и азарт, а из неё чёрное так и прёт.

– Переманили? – спросил он.

– Не думаю, – сказала Ксюха. – Скорее, меня бы переманили. Меня, собственно, и переманили. Я, как умная маша, кочевряжиться не стала. Как будто это что-нибудь меняет. Не нравится мне твоя Юлька, будь осторожен.

5

– Ты не улетела? – спросил он.

Юлька сидела за обеденным столом, на столе были расставлены лёгкие закуски и бутылки.

– Рейс в три часа ночи, – сказала Юлька. Она всегда отказывалась от государева самолета, летала регулярными рейсами, правда, первым классом.

– Тогда давай поужинаем, – предчувствие нехорошего разговора овладело им.

– У меня тост! – Юлька налила ему полный фужер водки.

– Короткий, – добавила она. – За упокой души!

– Как скажешь, – хладнокровие не покинуло его, он выпил водку залпом. – Как я понимаю, сегодня годовщина.

– Правильно понимаешь, – Юлька пригубила вина. – Меня ты, видимо, пожалел, а с ним, в свойственной тебе манере, церемониться не стал. Спасибо, что живая.

– Он мне никто, – сказал он. – Приблудный ухарь, законопатил тебе голову, чего мне его жалеть. Все, кто клеятся к тебе, видят в тебе меня, извини за неприятную правду.

– В библии сказано: око за око, – сказала Юлька.

– Хочешь меня убить? – спросил он.

– Да, – сказала Юлька. – Не из-за него. Из-за себя, из-за того, что ты превратил меня в грязную тряпку, о которую можно вытирать ноги.

– Хорошо, – сказал он. – Убивай. Легко сказать, трудно сделать.

– Освобождается место нашего представителя при ООН, – сказал пушистик. – Право слово, Костя, это лучший выход для всех.

– Прекрасно, – сказал он. – Это в начале шпаргалки, а что в конце?

Пушистик злобно посмотрел на него.

– Вот Стальевич живёт себе в европах и никому не мешает. Ты же человек уходящей формации, чего, ей-богу, нервы мотать.

– У меня есть своё фамилиё, – сказал он. – И я люблю Отчизну странною любовью.

– Зря ты так, – сказал пушистик. – Мы же как лучше хотим.

– Так не бывает, – сказал он. – Противоречит логике исторического процесса.

– Итак, будет как в плохой итальянской опере, – сказал он. – Яд на дне бокала? Или в сумочке припасен револьвер?

– Электрошок, – сказала Юлька. – Очень сильный разряд. Вызывает мгновенный разрыв сердца. Так меня заверили.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Я подремлю в кресле перед смертью, если ты не возражаешь?

Как называется это дерево? Молчишь. Ну, да, ты и должен молчать, болтуну не станут кричать: «Хали-гали, Кришна! Хали-гали, Рама!» Первый раз вижу дерево, которое не отбрасывает тень. Умом понимаю, что здесь иллюзия прекратила быть иллюзией, а душой чувствую – говно это всё. Понимаю, ты хотел бы сказать, если бы захотел говорить – это из моих ботинок течёт дерьмо. Да, течёт, я ведь сосуд, я разве виноват, что в меня всегда попадает всякая срань вместо амброзии.

Никто ни в чём не виноват. Представляю, как в древнегреческом театре актёры ломали руки: сыночек зарезал папаньку, мамашка убила детишек, никто не ведал, что творил, зрячие были как слепые, а слепые внимали глухим, на всё воля богов, против лома нет приёма. Ты думаешь, они в это искренне верили? Мне жаль, если это так. Зачем тебе третий глаз, учёная обезьяна, этот мир всё равно не изменится к лучшему.

Когда взрослеешь, ты думаешь, что видишь свет в конце туннеля, ты идёшь на этот мерцающий огонек, а на самом деле скатываешься в шахту, где вопли, крики и стоны. Говорю тебе как воинствующий атеист – всё в руках божьих. Какая тупая у тебя улыбка. Я тоже тупой, но я хотя бы не оспариваю это.

Зачем это всё? Ты что ли знаешь, хали-гали, прости господи. Потому что потому. Это умно – молчать, когда спрашивают. Это хорошо – не отвечать. А ещё лучше быть инфузорией туфелькой, лежишь амёбой на солнышке и греешь морду. А потом – бац – тебя уж нет, уже сожрали, а ты и не поняла. А если поняла?

4

«Надо сказать Силантьеву, чтобы вывезли тело, – вяло подумал он. – Силантьев мужик непробиваемый, выдержит».

Надо похоронить по-людски, жена всё же. Легенду придумаем потом, как обычно, внезапный инсульт от большой любви к искусству.

Он посмотрел на часы. «Уж полночь близится, а Германа всё нет». Не будем заставлять карлика ждать.

– Я, между прочим, первый, кто разместил рабочий кабинет в Сенатском дворце, – сказал карлик. – Остальные бегали по подсобкам – у Ленина квартирка в Кремле, у Никиты, у Брежнева, у Горбатого – хоромы посолиднее, конечно, но один чёрт коммуналка. Сталин – исключение, он Кремль не любил, на даче жил. Скромный был человек, заметь, дача, а не дворец.

– Я должен прослезиться? – сказал он.

– Ты должен уйти, – сказал карлик. – В ширме больше нет необходимости.

– Давно ли? – сказал он.

– Я понимаю, что ты сейчас думаешь, – сказал карлик. – Но это ничего не меняет. Всё, что можно было развалить, ты и такие как ты, такие как Х, уже развалили. Возможно, в этом была суровая историческая необходимость. Возможно, вам даже теперь хочется созидать, как приятно быть честным и благородным, когда ты богат. Но вы не сможете – для вас миф важнее действительности.

– Ты и сам часть мифа, – сказал он.

– Был, – сказал карлик. – Вынужден был быть, пока разгонял всю эту вашу шайку. Теперь я свободен.

– Миф остаётся в воспоминаниях, – сказал он. – Поэтому практической ценности в нём нет. Всего-навсего возможность для любопытствующего ума извлечь уроки и постараться не наступать на общеизвестные грабли.

– Каждый учится на собственных ошибках, – сказал карлик. – Самый родной велосипед – тот, который ты изобрёл.

– Шахтёр это война, – сказал он. – Со всем цивилизованным миром. Хочешь обратно за «железный занавес»?

– Не стоит пугать ежа голой жопой, – сказал карлик. – Думаю, что мы только выиграем, если этот «занавес» опустится.

– Игра слов и пустая бравада, не более того, – сказал он. – Ты же не знаешь, куда и, главное, как идти дальше. Ты – хороший полицейский, это твой предел.

– Кто, если не я, – сказал карлик. – Выбора нет. Я же не самоубийца.

3

Как звали этого дурачка, который взлетел на соломенных крыльях над Кремлем? Агапка, Захарка, Артамошка? Я читал у Сигизмунда Герберштейна, слух по Москве прокатился накануне, народу утром собралось на Красной площади тьма-тьмущая. Ждали выхода царя. Царь вышел, позвал смельчака, переговорил накоротке, царю вынесли кресло, он сел и велел бабам не голосить.

Патриарх подошёл к царю, попросил остановить смертоубийство.

– Он так сам решил, – громко сказал Иван Васильевич. – Как решил, так и будет, на то он и тварь мыслящая.

2

На ковре-вертолёте вдоль по радуге, я лечу, а вы ползёте, дураки вы, дураки. Какие странные мысли приходят в голову. А будут ли мыть мостовую? Булыжник бордовый, а кровь красная – почти незаметно. Юлька никогда не любила делать уборку, родители уезжали летом на дачу, я брал швабру и ведро с водой и намывал квартиру. Она приходила из института и говорила мне: «Как мне повезло с мужем».

«Как интересно устроена природа, – восторгается мать. – Папа брюнет, мама брюнет, а у мальчика локоны прямо золотые».

«Потемнеют, – смеются подружки. – Если, конечно, не от соседа».

«Не от соседа»,– улыбается мать.

Извини, мама, что так вышло.

Я хотел написать стихотворение. Жаль, забыл о чём.