Сметённой набатом, когда Нейтан понял, что тот не дышит.
Сменившейся жгучим бессилием и тихим, но непрекращающимся гулом, когда Питер, так и не очнувшись, впал в кому.
* *
Это был страх-оцепенение.
Не находя раньше, бывало, и свободной минуты, для того, чтобы в сотый раз выслушивать фантазии брата, сейчас Нейтан проводил в больнице, кажется, целые дни. Всё свободное время. Не забывая о предвыборной кампании, значительную часть забот о ней он переложил на плечи помощников.
Дома он почти не бывал.
Хайди понимала…
Сидя у постели брата, осунувшийся и погасший, он беспрестанно думал обо всех своих страхах, словах и поступках; прошлых – какими они были и как повлияли на всё вокруг, и будущих – какими они должны быть, чтобы никогда больше Питер не смел его так пугать. Он и представлять не хотел, что тот может вздумать снова его разочаровать и так не придти в себя.
Не может!
Иначе… Нейтан не представлял себе никакого другого «иначе».
Поэтому его раздражало, что остальные вели себя так, словно уже приговорили брата к смерти. Бродили по палате на цыпочках, или со скорбными лицами стояли в стороне.
Мама сетовала, что это ужасно, умереть в двадцать шесть лет от сердечного приступа, а Симон однажды додумалась принести цветы.
Это было спустя две недели после приступа.
- Он не умрет, мама!
- Умрет, если ничего не делать, – той определённо было противопоказано сидеть на одном месте, даже если объективно любые её действия не могли ни на что повлиять: Нейтан давно обо всём позаботился, и о лучших в мире врачах, и об уходе за братом.
- Предоставь это докторам!
Не в силах выдерживать тишину в палате – комфортную для Нейтана, вялую и гнетущую – для неё, мать фыркнула на старшего сына, и, беспокойно выскочив в коридор, накинулась с расспросами на первого попавшегося бедолагу в белом халате.
- Знать бы, что с ним происходит, – нарушила Симон вновь наступившую с уходом миссис Петрелли тишину.
- Перед тем, как отключиться, он сказал, что обрел слишком много способностей.
Не сдержавшись, она сердито обернулась на Нейтана
- Питер хотел видеть эту картину.
- Поэтому я и просил не показывать её ему! – повышенным тоном напомнил он, – иначе он бы немедля отправился в Техас. Он мой брат и я его люблю, поэтому ему не следовало там быть!
- Это было очень важно для него, – упрямо возразила Симон.
- И ты веришь в эту чушь? – изменившимся, глухим голосом спросил Нейтан, – будущее… картины… конец света…? – он две недели только и думал, что об этом бреде, и чувствовал, что ни его разум, ни его сердце не выдержат более ни одной такой бесплодной, ни к чему не приводящей мысли. Сколько бы он ни варился здесь, подле Питера, в собственном соку, это ни на миллиметр не приблизило его к пониманию происходящего.
- Я знаю, что он верит. А я верю в него.
- Отлично. Докажи, – он порывисто встал с места, – я торчу здесь уже две недели, сложа руки, и наблюдаю, как мой брат умирает! Отведи меня к художнику, я хочу понять, стоит ли это того, – не давая Симон (да и самому себе тоже) ни малейшего шанса для отступа, Нейтан с мрачной решимостью облачился в свой пиджак – совсем как в свою броню, порядком истончившуюся за последние пару недель – и, перед тем, как уйти, подошёл к постели брата.
Сражённая его безапелляционностью, Симон покорно подхватила сумочку, кинула последний взгляд на Питера и направилась к выходу, оставляя братьев одних.
Даже такой, без сознания, Питер помогал, давал Нейтану ощущение их одного на двоих пространства. Возможно, именно это и давало тому самую большую надежду. Ведь для того, чтобы существовало что-то «одно на двоих», нужны двое.
Значит, Питер ещё здесь.
Склонившись, Нейтан прильнул к его щеке осторожным поцелуем.
Такой горячий… Губы опалило, ладони, коснувшиеся груди брата, словно припеклись к нему. «Идиопатическая лихорадка». Дурацкий, беспомощный диагноз. Они просто не знают, что Питер – он всегда горел изнутри, и это только сейчас, лёжа без движения, он не мог ничего с этим жаром сделать, никому отдать и никуда направить, и тот скапливался в нём, не найдя выхода.
Не сразу отстранившись, словно забирая часть этого жара себе, Нейтан позволил себе задержаться на миг, всматриваясь в полумраке палаты в невыносимо безучастное лицо.
Потом, будто что-то обещая, прошептал:
- Я люблю тебя, парень… – и отправился искать ответы, которых так долго избегал, но которые могли бы спасти Питера.
====== 27 ======
Это было странно – следовать по пути, с которого так долго пытался столкнуть брата. Конечно, их цели разнились: там, где Питер бежал спасать целый мир, Нейтан спасал «всего лишь» его самого, но, следуя за Симон к её странному дружку-художнику, он понимал, что только физического спасения жизни брата будет недостаточно. Что нужно умудриться сгрести в кучку весь бред, в котором тот крутился, и, как минимум, попытаться его понять.
«Спасёшь мир – спасёшь Пита»?
Так себе слоган.
Штабной пиар-менеджер точно бы его забраковал.
* *
Это всё было крайне некомфортно. Находиться в студии этого непонятного художника, наблюдать за их нежным воркованием с Симон (какого чёрта она тогда делала у Питера?), и вообще. Нейтан ощущал себя не просто белой вороной, а белой вороной не в своей тарелке, находящейся в параллельной вселенной. Или в каком-то дурном кино. Фильме-катастрофе. Примерно в том моменте, когда зритель уже знает, что страшная развязка неминуема, но герои ещё только начинают догадываться об этом, и то не все.
Нейтан отчаянно хотел быть тем, кто догадается настолько заранее, чтобы взять и наперекор проклятому режиссёру спасти всех, и даже самых пропащих второстепенных персонажей.
А главных – тем более.
И, судя по количеству изображений его брата на картинах, тот был как раз из таких, везде в самой гуще событий. Однако понять, кем тот являлся – главным героем, или жертвой, или злодеем – никак не получалось.
Две картины стояли рядом.
Сюжет одной уже свершился, на ней Питер слетал с крыши, вторая… вторая вернула Нейтана на две недели назад, в тот момент, когда он нависал над хрипящим братом и наблюдал, как из того выходит жизнь. Это был рисунок человека: душераздирающе красный силуэт, расходящийся к краям холста огненными брызгами. Это был взрыв.
Чувствуя себя весьма по-идиотски, Нейтан – в своей манере, конечно, с волевой непосредственностью и выпрямленной спиной, но все равно этой самой спиной ощущая вокруг себя ореол идиотизма – обратился к Айзеку:
- Эта картина… где он взрывается, словно он бомба… как ты узнал об этом? Ты говорил с моим братом? – он сам не верил в то, что это спрашивал. Если бы Питер мог его сейчас видеть оттуда, из своей комы, то наверняка очнулся бы только ради того, чтобы всё это прокомментировать.
- Я писал то, что видел, – не без обиды и чрезвычайно искренне ответил художник. Нейтан бы предпочёл усомниться в его ответе, но блаженность во встреченном им взгляде не позволила этого сделать.
Но тогда, если тот такой прозорливый, может быть, он поведает что-нибудь ещё?
- Последнее, что сказал Питер, когда был в сознании…, – Нейтан зажмурился: сколько уже таких кусков прошлого, о которых он не может говорить, не запнувшись, – что он стал причиной какого-то взрыва.
Ему тяжело было проговаривать все эти вещи вслух – ведь всё равно это бред, совершеннейший бред! – и он здесь сейчас только потому, что в этот бред верит Питер, и каким-то образом умудряется оживлять, овеществлять всё вокруг себя – всегда, когда надо, но чаще, когда категорически не надо!
- Возможно, я что-то не понял. Пусть так, – Нейтан перевёл недоуменный взгляд с картины, где Питер летел, на ту, где кто-то взрывался, и непримиримо возмутился, – но эти вещи не могут быть связаны! Такого просто не может быть!
* *
Появление у Айзека того самого японца Хиро, которого Нейтан однажды подвозил до Вегаса, вывело сюрреальность происходящего на новую орбиту. Он был ему скорее рад, чем наоборот, но подобная концентрация вокруг себя всех этих людей, мягко говоря, вызывала неуютность. Несмотря на то, что Петрелли сам имел способность, он чувствовал себя здесь более инородным, чем Симон, которая никаких способностей не имела, но, судя по всему, давно прониклась всем, о чём они тут толковали.
