Что тот настолько прожжённый циник, что по пути к своим целям походя, даже не замечая, подминает под них всё, что попадается ему на глаза.

Каждое пересечение, каждое упоминание, каждое последствие поступков сенатора Петрелли всякий раз давало Сайлару новый трафарет для отрисовки ненавистного образа. И этот самый образ менялся очень мало, каждый новый шаблон почти идеально ложился на предыдущие, и всё было складно и красиво. И Сайлар почти привык к нему, испытывая в основном зудящую досаду по поводу его присутствия в этом мире, и вовсе не хотел перерезать ему горло…

…до тех пор, пока не встретился с Петрелли лично.

И ведь все трафареты остались на месте.

Все, кроме одного: при всём своём цинизме и умении манипулировать, этот ублюдок оказался очень честным.

Не так, как Данко, прямолинейным правдорубом, а по-своему, ублюдочно-дипломатическому.

Стоял, смотрел, разговаривал, если и угрожая, то только взглядом; пытался понять, и больше всего боялся, что их «переговоры» разбудят Питера. Не потому боялся, что тот что-то там услышит, или заставит всех троих немедленно подружиться (какая же мерзость), а просто потому, что прошлой ночью из-за видений выспаться не удалось, а прошлым днём у сенситивного парамедика выдалось не самое лёгкое дежурство, и сейчас тому требовался полноценный, ничем не потревоженный сон. Ещё боялся, что Сайлар очередным своим появлением внесёт новую порцию смятения в жизнь Питера, а она только-только начала устаканиваться, эта жизнь.

Он боялся – один этот факт оказался чуть больше того, что Сайлар готов быть понять о Нейтане Петрелли.

Он боялся не за себя, и не за свою карьеру, и не за имя своей семьи; он боялся за Питера – и это вовсе было из ряда вон.

Он был разморенным и очевидно уставшим, ему не нравилось это ночное вторжение, ему не нравился сам Сайлар, но, несмотря на имеющиеся причины, он не испытывал к ночному визитёру ненависти и не хотел мстить – как когда-то Суреш. И не собирался использовать, раз уж тот ему подвернулся – как когда-то это делали… постойте-ка… все, кто только сумел выйти за рамки страха к «убийце и маньяку». Он, гад, гасил в себе все вспышки раздражения; он, сукин сын, разговаривал и пытался понять; он не открыл по нему пальбу, а только обозначил периметр, за который не стоило и пытаться заходить, сволочь… и он влиял на Питера не сильнее, чем тот на него.

И даже больше…

Если Сайлар что и понял во время того визита, так это то, что если Питер без своего хищного «поработителя» сможет жить только в страшных мучениях, то тот без него – и вовсе жить не сможет.

Это было, конечно, не то, что он ожидал понять.

И это было невыносимо.

И чем дальше – тем хуже.

Прошедший месяц одиночества отшлифовал эту невыносимость до немыслимых степеней и утащил Сайлара ещё дальше от выхода из его злосчастного лабиринта.

Отвратительно хороший старший Петрелли противоречил законам его вселенной.

Хорошему старшему Петрелли очень шёл разрез на горле, столь часто представляемый – сначала в качестве утешительной шутки, но потом всё более навязчиво и серьёзно.

Этот разрез, и сбегающие из него багровые потёки, и откинутая назад, аккуратно причёсанная голова, и бессмысленный мёртвый взгляд, и по-дебильному приоткрытые губы – всё это так ему шло!

Настолько, что Сайлару начало это сниться.

Он не убивал уже много недель. Артур Петрелли был последней его жертвой, но и то совершённой ради равновесия мира.

То ли общего мира, то ли кое-чьего частного.

Нейтан Петрелли, по всей видимости, был одним из залогов равновесия общего.

Но категорическим нарушителем равновесия того самого кое-чьего.

Сайлар точно знал, что не собирается его убивать.

Но стал замечать, что выбираться из вязких мыслей об этом ему всё труднее и труднее.

Это вспоротое горло…

Оно снилось и снилось ему.

А потом начало сниться не только ему. И он почувствовал это.

====== 122 ======

Пора было снова бежать. Раз уж здесь он ни сам не научился спокойно жить, ни другим не желал оставлять такой возможности.

Бежать.

Теперь, возможно, навсегда.

Напоследок разрешив себе взять небольшой реванш.

Разворошить это чужое гнездо. Нарушить покой, не нарушая стен. Ведь для них не будет смертельно, если он намекнёт на наличие у него фотографий, сделанных однажды тайком в маленькой Нью-Йоркской квартирке, и сообщит, что обнародует их ровно через шесть месяцев вне зависимости ни от чего. Шесть месяцев… Те самые полгода, о которых просил его Питер. Полгода на то, чтобы сенатор Петрелли смог уйти с политической арены без вреда для Агентства и остальных людей со способностями.

Разворошить – и исчезнуть.

Начать свою собственную, новую жизнь, пока они разгребаются со старой, полгода собственноручно разбирая её по кирпичику.

Не смертельно, но нервно и хлопотно.

Пройдёт немало времени, прежде чем они поймут, что это был лишь блеф. Последний камень, брошенный за спину, прежде, чем окончательно уйти.

Агентство устоит, а вот на какой бы там ни было публичной карьере нынешнему сенатору придётся поставить крест. Не слишком большая плата. Подходящая.

Он ведь имел право оставить о себе память?

Почему не хорошую, а плохую?

Наверное, всё было просто – эта память казалась ему самому более долгой.

И он уже начинал прожигать её отпечаток.

Судя по голосу Питера, когда Сайлар позвонил тому с предложением о встрече, его героя уже вовсю одолевали новые выматывающие сны. Наверняка тот уже не раз просыпался в поту, прислушиваясь к дыханию рядом. Наверняка уже миллион раз задал себе вопрос: «когда же всё это закончится?»

Эта мысль вплёскивала что-то в жилы Сайлара, заставляя и стискивать зубы от боли – и верить в то, что он ещё жив, а не превратился ещё в бродячее тело наподобие своего биологического отца.

Он только почему-то напрочь забыл о миссис Петрелли.

К той видение о разрезанном горле старшего сына пришло ещё раньше, чем к Питеру.

* *

Для неё всё было просто.

Год назад она отравила своего мужа, когда узнала, что тот собирается убить их первенца.

Так что решение об устранении Сайлара она приняла, даже не запнувшись.

Именно устранении. Банальное убийство с тем бы не прошло.

Затруднения были не моральные, а сугубо практические.

Что с ним делать?

Разбираться и добираться до той правды, что он вовсе не собирался никого лишать жизни, ей было недосуг. Её не устраивала мысль, что она может не успеть. Поэтому всё время вплоть до того самого телефонного разговора между Сайларом и младшим сыном, она потратила не на выяснение причин происходящего, а на разработку плана по обезвреживанию Грея.

К нему нельзя было подойти с мыслями об убийстве.

К нему нельзя было подкрасться.

Его нельзя было обмануть напрямую.

Его можно было только заманить.

И не в материальную ловушку – наскоро перебрав в мыслях несколько их вариантов, она быстро отринула их в сторону.

Совсем в другую ловушку. Совсем в другую…

Уж ей ли не знать самой надёжной и страшной тюрьмы. Там, где она дважды побывала за этот год. Один раз стараниями Паркмана старшего, второй раз – собственного мужа. Ничто в реальности не могло сравниться с ужасами, испытанными там, в ментальном тупике.

Самое место для того, кого почти невозможно убить.

Паркман ожидаемо воспротивился её плану, но поскольку был единственным, способным помочь ей в задуманном, она не оставила ему выбора. Тем более, что тот до сих пор чувствовал вину за тот случай, когда насильно забрался к ней в голову.

* *

Миссис Петрелли позвонила Сайлару спустя час после его звонка Питеру.

Грей назначил встречу со своим несостоявшимся братом на следующий день. На Кирби-Плаза – в качестве дополнительного штриха к своей небольшой мстительной насмешке.

Несостоявшаяся мать пожелала встретиться с Сайларом на сутки раньше. Сегодня. В три часа дня. В старом, ныне уже совершенно опустевшем, здании Прайматек.